Звонок раздался внутри квартиры металлическим дребезжанием и тут же дверь отворили. Появился маленький, но необыкновенно широкоплечий господин с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую внешность. И при этом еще огненно–рыжий. Черным двубортным костюмом, лаковыми штиблетами и грозным выражением кирпичной, мятой, какой–то бандитской физиономии он явно изображал итальянского мафиози из комедии пятидесятых годов. "Цирк да и только", – подумал Пальцев. Впрочем, клоун, с очевидностью, был в переговорах особой посторонней, потому что, проводив гостей темными коридорами к дверям комнаты, молча удалился.

Переглянувшись, прибывшие пожали плечами – и было понятно отчего: похоже, квартира эта стояла опечатанной с довоенных времен. Как увез черный "воронок" хозяев, забывших в спешке калоши под вешалкой, а на вешалке цигейковую ушанку со свисающими ушами, так все и осталось: высокое трюмо, тронутое изнутри зеленью, обои с сине–серыми полосами, гвоздик с отрывным календарем. А на нем кошачье лицо председателя президиума Верховного Совета товарища Молотова. И число – 30 апреля 1937 года.

Нырнув в проем пыльных портьер мшисто–зеленого, до желтизны на складках выгоревшего бархата, гости бок о бок вошли в широко распахнутую дверь со стеклянными вставками. Несмотря на солнечное утро, в комнате царил полумрак. Пыль, ветхость, паутина, печаль забытых, потерявших хозяев вещей, неприятно поразили гостей.

– Прошу, прошу! – появился откуда–то из темноты вертлявый Шарль, распахивая объятия и ударяя в нос острым, весьма своеобразным парфюмом. Позвольте представить. Мой большой друг и, так сказать, патрон… – Шарль произнес какую–то фамилию, причем, вполне внятно, но в памяти Пальцева и отца Савватия она не удержалась.

– Называйте меня Деймосом Мифистовичем. Так, наверно, будет привычней, – на хорошем русском с протяжной дореволюционной картавостью предложил господин, поднимаясь с кресла, в котором был совершенно незаметен. Роста он был скорее высокого, смугл и поджар по южному с оттенком сдержанной лихости, свойственной бедуинским наездникам. Возраст и общественную принадлежность сухощавого господина определить было трудно – в смоляных волосах, лежащих гладко и плотно не проглядывала седина, чисто выбритое лицо с узким, резко вылепленным костяком, плотно обтягивала оливковая кожа. Крупный с горбинкой нос и глухой черный костюм Деймоса Мефистовича открывали простор воображению. "Не азиат и не славянин" – вот что говорил этот нос, а костюм и того меньше – так одеться мог и пастор, и гангстер, и оперный певец, и библиотекарь в любой части света. При одном условии – наличие средств на первоклассного эксклюзивного портного.

Словно давая возможность рассмотреть себя, брюнет сделал пару упругих шагов и широким гибким жестом предложил гостям занять места за столом. Тяжелый, овальный, на пузатых ногах, он был покрыт кружевной скатертью пожелтевшей, с кругами незапамятных пятен и местами дырявой от ветхости.

– Вы, вероятно, православный грек? – поинтересовался в качестве светской преамбулы отец Савватий, не сделавший пока никаких выводов относительно пригласившего их лица. Батюшку особо интриговал фасон костюма носатого брюнета – толи старомодно–кладбищенский, толи остросовременный вечерний. Во всяком случае, отец Савватий, тщательно изучавший в своем святом уединении каталоги последних показов моды и коллекции лучших кутюрье, затруднился определить и, наконец решил, что все дело в черной ткани – необычно плотной и тяжелой, великолепно подходящей для рясы.

– Грек? Можно сказать и так, – улыбнулся узкими губами Деймос и посмотрел на висевшую над столом тяжелую люстру с пятью круглыми матовыми рожками. Плафоны налились молочным пульсирующим светом, изрядно замутненным из–за накопившихся в них дохлых мух. Только не электролампы горели в рожках массивной "сталинской" люстры – свечи!

Альберт Владленович опустил глаза, не прореагировав на трюк. Судя по всему, пригласившая их сторона любила пошутить. А вот что кроется за этим наивным фарсом – папка с рукописью, затхлая квартира, паясничавший Шарль, надушившийся, по всей видимости кошачьей мочой, свечи в люстре? Кто этот господин, изображающий загадочного шефа? Присмотревшийся к иностранцу, Пальцев засомневался, грек ли, в самом деле, этот Мефистович. "Скорее латинос из печально знаменитой Колумбии, где процветает самый мощный синдикат наркомафии – Меделинский картель, – решил он. – А похож на Штирлица. Не совсем, конечно, но что–то есть".

"Наверняка грек, – постановил Федул. – Грек или чеченец. А кто еще?" Смугл, худ, носат. Тонкая полоска усов над длинным ртом, левый угол которого вздернут то ли хронической насмешкой, то ли нервным тиком. А глаза… Вовсе не хотелось смотреть в эти глаза. Создавалось противное ощущение, словно ты на рентгене, беспомощен, гол, испуган и начинен неведомыми еще опухолями, о которых, кряхтя и застенчиво потирая руки, тебе сообщит сейчас гнуснейший доктор с таким вот кривым ртом. Возникал чисто физический озноб, охватывающий теплолюбивого человека на краю проруби. Стоит он раздетый у самой полыньи на скользком льду и всей кожей ощущает, как некто за спиной уже согнул колено, чтобы наподдать сильнее. И полетит бедолага в темную муть, и сомкнутся над головой его звенящие льдом воды…

– Здесь не топлено с тридцать седьмого… – заметил грек. – Владельцу квартиры, между прочим, комиссару армии в гражданскую войну, а после заместителю Наркомфина, пришлось уехать внезапно. Забавный был человек, а супруга – красавица… Хотите семейный альбомчик полистать? Преудивительнейшие лица!

Гости не проявили интереса к чужим фотографиям. Смущенно покряхтев, Пальцев решил перейти к делу.

– Очевидно, я должен представиться?

– О, совершенно незачем! – взмахнул перед собой узкой ладонью Деймос. Жестикуляция у него была выразительная, похоже, итальянская, и позволяла полюбоваться сверканием крупного александритового перстня. – Наслышан, знаком с досье. – Он лицемерно замялся. – Скажу прямо: мне кое–что известно о ваших делах.

Альберт Владленович улыбнулся, подготовив фразу для нейтрализации шантажиста, но Мефистович опередил его:

– Ни в коем случае не намерен использовать доступную мне информацию для передачи в руки общественности или правоохранительных органов. Я ведь и сам, да простит меня Федул Степанович, добродетелями похвастаться не могу. Хронический грешник.

– И я, и я! – обрадовался Шарль. – Прямо–таки клейма негде ставить. О чем плохом ни спроси – все у меня есть! Словом, ваш обыкновенный современник. Что ж мы так сидим? Может, винца? Как насчет грузинского, эпохи первых пятилеток?

– Пожалуй, – сдался отец Савватий. – Как сказал святой Августин: "Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания. Но не спеши, о Господи".

– Мудрейшие слова! Сколько ошибок совершается в спешке, – подхватил тезис гостя суетливый Шарль. – А уж с чистотой сердца и воздержанием вовсе торопиться не следует. Сомнительные, скажу вам, удовольствия. Весьма к тому же подозрительные в смысле подлинности. Причем, – он назидательно поднял тощий кривой палец, – родись ты добродетельным и скончайся в той же кондиции, никто и не заметит. Еще юродивым ославят. Совсем иное дело грешник. Отец Савватий не даст соврать, чем больше от добродетели отступаешь, тем покаяние дороже. Да если и не покаялся, допустим, не успел после самого факта согрешения, всегда остается надежда и вера, что сие может случиться позже! Следовательно, есть ожидание и долгожитие.

Отец Савватий опустил глаза и по своему обыкновению мудро промолчал. Он еще не понял, куда клонят хозяева, но пришел к выводу, что устроенный иностранцами балаган выглядит несерьезно. Внезапно икнув, он деликатно прикрыл ароматной ладонью шелковистые усы.

Между тем на столе при помощи шустрого, но какого–то непредставительного рыжего парня, появились бокалы и старая бутылка с выцветшей наклейкой и странным названием "Хванчмараули".