Он прав, он снова прав, думал я, и опять возражал себе: но ведь у нас не армия. Почему ученики должны все принимать готовым, из чужих рук, на веру? Почему мы от них требуем, чтобы они были лучше, чем мы сами?

И вот я уже думаю о себе. А всегда ли я поступаю так, как требую от ребят? Нет, не всегда! А почему? Не знаю, почему... А не бывает ли, что я говорю одно, а делаю другое? Бывает! А почему? Можно ли говорить одно, а делать другое? Смотря в каких случаях. В каких же?.. А всегда ли я учу тому, во что сам верю?

— Я считаю, что сейчас самое время поговорить начистоту о тех вопросах, которых коснулся Глеб Бородулин, — сказал я. — Давайте обсудим их по-деловому.

— Нет, не разрешаю, — сказал директор. — О том, как выполняют свои права и обязанности педагоги, мастера, воспитатели, поговорим не здесь, а на собрании педагогов и мастеров. Говорите о непосредственных делах и заботах группы.

Директор был тверд и по-своему прав, снова прав, но непреодолимость директорской воли вызывала во мне протест.

«Я мастер, а не солдат», — думал я с каким-то двойственным чувством досады и облегчения оттого, что директор снял с меня часть ответственности.

Собрание пошло теперь, как оно проходило обычно, по знакомому руслу. Нарушители просили прощения, кто себе под нос, кто во весь голос и даже с некоторой похвальбой, кто дурашливо. Всех прощали. Только Лобову дали строгий выговор. А вся группа обязалась повысить успеваемость и дисциплину. Об этом сказал мой староста, Андреев.

— Мы постараемся подтянуться, — пообещал он за всех.

И тут снова не удержался старший мастер:

— Ну что же, — сказал он. — После такого заявления, думается мне, наш договор следует закрепить на бумаге.

— Вот еще! Зачем это? Опять писать. Вы так поверьте, — зашумели ребята. И я подумал с досадой, что, конечно же, не стоило бы сейчас заниматься формальностями, все устали. Да и вообще, лучше поверили бы просто так.

— Поверить-то мы поверим, но когда на бумаге... — начал старший мастер.

— Ну да, вам легче будет нас упрекать, — бросил Штифтик.

— Зачем упрекать? Напомнить — напомним, — слегка смутился старший мастер.

— Может быть, и в самом деле ни к чему, Виктор Васильевич? — поддержал я ребят. И подумал: «Сколько мы обязуемся, обещаем, уверяем, хотим кого-то обойти, обогнать. Соревнование — ведь это дело чести, это лучшие возможности напоказ. Само что-то должно загореться, а не просто — «надо», и все тут. Пойди разбери, кому что, для чего все это надо. И старший мастер по своей унылой привычке к формальностям убивает в ребятах что-то живое. Лучше бы выступил, распалил, так нет же, тянет свое».

— Непорядок это, Леонид Михайлович. Поговорили, и до свиданья. А так всем будет ясно, вывесим на доску. Твоим стыдно будет не выполнить слово, а другие тоже подтянутся, а то как же!

В общем, все-таки записали мы наши новые обязательства на бумаге, пункт за пунктом.

Ребята сидели теперь разморенные, сникшие, будто они обессилели от борьбы, мол, ладно, мы постараемся больше так не делать... лишь бы побыстрее кончилось собрание и отпустили бы нас по домам. Это же очень трудно — вытерпеть столько уроков подряд. Порезвиться бы, побегать, покричать.

Родители тоже устали. К долгим педагогическим разговорам они не привыкли. Пора по домам. По лицам я видел — они не очень-то верят, что их дети теперь изменятся к лучшему. Жизнь есть жизнь, дети есть дети, и все вскоре пойдет как всегда. У нас полно своих взрослых забот, мы воспитываем, как можем, своих мальчишек и девчонок, мы отдали их вам в ПТУ — вот и учите уму-разуму, и справляйтесь как хотите с нашими детками.

Многие, уже очень многие заспешили домой, а кое-кто и на работу в вечернюю смену.

И все-таки не все разошлись после собрания. Мать близнецов Савельевых, отец Андреева, мать и отец Штифтика обступили меня. Им хотелось узнать все до мелочей. Ждала в сторонке и мать Лобова с какой-то незнакомой мне женщиной. Многие остались подождать меня, всем хотелось побольше узнать о своих детях, только о Бородулине никто ничего не хотел узнать, расспросить, никто им не интересовался. Он сам за себя был в ответе. Вот он что-то ищет у себя под ногами, ходит по коридору туда-сюда. Это ведь меня он ждет.

— А ты с этим правдолюбцем потолкуй как следует, — строго сказал мне старший мастер, проходя мимо. — У него там всякие завихрения, — и он покрутил пальцем у виска.

— Мы еще поговорим, Леня, — шепнула мне Майка, тоже не задерживаясь.

— Интересный парень. Гордый, — сказал Акоп. — Это он танцевал в субботу в Доме культуры с красивой такой девушкой?

— Он, Акоп, он самый. Всякое есть в этом парне.

— Я из него сделаю классного баскетболиста, — горячо заверил Акоп, хлопнув меня по плечу перед уходом, как будто пообещал мне исправить в Глебе сразу все недостатки. Ему что, он рассчитывает «на потом», а у нас все должно состояться теперь.

— Глеб! Что ты там ищешь? Ничего не ищешь? Тогда иди в мастерскую, подожди меня, я сейчас приду.

Тишина. Притаились и чего-то ждут верстаки. Недавно отремонтированный фрезерный станок вызывающе сверкает свежей краской. Мы здесь одни.

— Ты был там ночью? — говорю я тихо.

И Глеб отвечает тоже тихо, чуть слышно:

— Был.

Мы сидим на подоконнике лицом к дверям. Мы снова рядом, как, бывало, сидели на обочине дороги. Мы говорим негромко.

— За что ты ударил меня?

— Я не знал, что это вы, было темно.

— Не так уж темно.

— Я видел вас только со спины, не узнал.

— Даже когда я стал кричать?

— Тогда узнал, но не сразу.

— А почему все-таки ударил?

— Не знаю. Побежал, как все...

Снова «как все»... Разве может это быть мерой оправдания? Так можно оказаться в какой-нибудь истеричной оголтелой толпе и кинуться на одного...

— Значит, за компанию ты можешь и убить?

Он покачал головой:

— Нет.

— Можешь, Глеб, — сказал я. — Не ты убьешь — водка. Кинул бы камень чуть посильнее, и конец!

— Это не камень, это был кусок плексигласа. Случайно оказался в руке. Я вас не хотел ударить. Я только защищал того, маленького. Вы очень тогда обозлились, кричали...

— Еще бы. Четверо на одного!

— Пятеро, — поправляет Глеб.

— Тем более.

Мы сидели на подоконнике бок о бок. Я спрыгнул на пол, чтобы получше видеть Глеба, посмотреть ему в глаза. Он тоже хотел спрыгнуть, ему стало неловко сидеть, когда я стою.

— Сиди, сиди, — сказал я. И спросил: — Вы намечали встретиться?

— Нет, вышло случайно. Увиделись около Фрунзенского, потоптались, потом в кино, потом, в общем, купили...

— Вино? — догадался я.

Глеб кивнул.

— Дурачье. А ты что, не знаешь судьбы своей матери? Почему у матери отобрали права на тебя? Почему твой отец отказался от семьи? Не знаешь?..

Ему было неприятно все это выслушивать. Он переменился в лице. Снова что-то нервическое появилось в его глазах, в позе, в пальцах, сжимающих край подоконника. Трудно ему, и все же пусть выслушает. Любая правда сейчас лучше, чем самая распрекрасная ложь.

— Эта отрава убивает в человеке все: ум, энергию, волю. Главное — волю. Человек становится неуправляемым. Ты вот бросился на меня. Ты напал бы на кого угодно, мог пойти на грабеж, на любую крайность заодно со всеми. Разве не так?

Глеб молча пожал плечами. Он не хотел спорить, но и не соглашался.

— Вот если ради справедливости или чего-то самого главного в жизни тебе нужно будет пойти против многих, ты пойдешь?

Глеб кивнул.

— А против этой кодлы пойти не смог? Как они, так и ты? Ну что мне с тобой делать, как я должен поступить? Я мог бы отдать тебя и всех твоих дружков под суд. Мог бы?

— Могли бы! — не поднимая на меня глаз, согласился Глеб.

И снова вернулось к нему какое-то особое напряжение, я это видел. Он внешне держался непринужденно. Глеб может замкнуться снова, стать чужим, враждебным и непонятным в своих быстрых переходах от искренности к замкнутости, от бесшабашной отваги, как было только что на собрании, к трусливой скрытности, даже униженности, к пассивному «будь что будет», — лишь бы спрятаться за чужие спины. Ночное нападение тоже, в сущности, круговая порука. Все вместе соединялось в Глебе: и крайняя трусость, и крайняя смелость, и, наверно, он, еще не зная себя, бросается и в ту, и в эту сторону, и на все четыре.