— Не приходи! Так будет лучше. Не приходи больше.

— Зоя! О чем ты говоришь! Прости мое дурацкое... я все понял, я решил. Я еще раньше...

— Не нужно ничего решать. Мне снисходительность не нужна. Не любишь, вот и все. И прощай.

Ее глаза, эти зеленые Зойкины близнецы, два зеленых мира, два омута, смотрели на меня с мукой и болью. Она любила меня и, мучаясь, карала за нелюбовь к ней.

Это наказание за нерешительность, за раздвоенность, за «будь что будет», за весь мой обман. Это мне по морде. Сначала Бородулин, теперь она. Вот как жизнь учит тебя, величайший педагог всех времен и народов, душевед, мастер-ломастер.

Скоро восемь, а солнце уже высоко, остро ощутим запах распаренного асфальта и липкая свежесть молодых тополиных листьев; и, как обычно в безветрие, — дымка. Она успела подняться над домами, давно проснувшимися и вроде бы всполошенными скрежетанием тормозов, поскрипыванием шин автомобилей. Все, весь город уже куда-то несется, не жалея ни ног, ни колес, ни моторов. Даже едва оперившиеся тополя наклонились в сторону бега и вот-вот сорвутся с места.

И я мчусь, хотя мне сегодня не к спеху. Быть может, все еще убегаю от вчерашнего. Прощай, Зойка. Хватит моих «ни то ни се».

Работа, работа. Уже в который раз спасающая меня от всех неприятностей работа нужна мне сегодня позарез. Спал я немного, а в мышцах скопилась сила, я ее чувствую. А главное, я знаю теперь, что не отвертеться сегодня от меня Бородулину и Лобову, всех возьму в руки и еще до начала занятий, на десятиминутке в мастерской, дам понять, что никому не будет снисхождения: не в детском садике — взрослая жизнь, завод на носу!

Шагаю и невольно поворачиваю голову влево. Куда бы я ни шел, ни ехал, стоит мне оказаться здесь, в этом районе, на углу незаметной улицы и широкого проспекта, не могу я не посмотреть на высоченные окна и на аккуратную парадную дверь. Тут я работал. Сюда, на завод, изготовляющий точные приборы для морских судов, направил меня мастер сразу после ремесленного училища. Как первая любовь, говорят, бывает чаще всего неудачной, так и эта первая работа шарахнула меня, что называется, по мозгам, сбила спесь, щелкнула по носу. Но я не обижен ни на что и ни на кого. Хорошая это была для меня школа. Хорошее это место для настоящего слесаря-механика. Неплохо бы пристроить сюда Андреева, Штифтика, Саню. А почему бы и нет? Попробую.

Радостно было найти на прежнем месте хорошо знакомого человека с его прежней бодростью, энергией, с прежним желанием смотреть открыто в глаза.

— Здравствуйте, Федор Васильевич! Узнаете? — спросил я.

— Тебя-то?! Да ты входи, входи. Вот уж сказанул. Или ты забыл, как пришел ко мне шкетом, как ты тут с двумя дружками покрикивал на меня и требовал: «Что мы, зря учились три года? Давайте настоящее дело». Было такое?

— Было, Федор Васильевич.

— То-то же, Ленька. Как тебя теперь по батюшке?..

— Да ну, вот еще. А у вас, я смотрю, все по-прежнему, и выглядите вы как тогда...

— Все как тогда... Только волос поменьше да брюхо потолще, а так ничего, никаких перемен. А вот уж ты, Леня, изменился. Стал посолиднее, в плечах раздался, и ростом вроде повыше, и под глазами трещинки появились. Пьешь? Куришь?

— Как все.

— Где работаешь?

— Окончил техникум. Теперь мастером в ПТУ.

— Солидно, ничего не скажешь. Одобряю. Молодняк нужно учить людям, знающим дело. А тебе и карты в руки. Кого готовишь-то?

— Слесарей, конечно.

— А ко мне зачем пожаловал? Подожди, не отвечай, кажется угадываю. Пристроить кого-то надо. Выпуск.

— Точно. Хотя бы человек пять.

— Пять многовато. Рук не хватает, да с жильем у нас трудно.

— А если так, то хотя бы троих ленинградских. Парни хорошие. И работают неплохо, и с головой. Не пожалеете.

— С каким разрядом ты их выпускаешь?

— С третьим.

— Немало, совсем немало. Им ведь сразу подавай заработок, а вот что они делать могут? Ты меня, конечно, прости, Леня, я против тебя ничего не имею, но скажу: ремесленные учат людей в отрыве от производства. Вот фабзавучи были — дело конкретное. Несколько месяцев — и человек вошел в ритм завода и цеха. А вы долго учите, год, два, а то и три, вот и получается — академия. Он оттуда-отсюда верхушек поднабрался, и не подступись к нему, а придет работать — всему заново надо переучивать. Тут в нашей системе надо что-то додумать. Много вы делаете вхолостую.

— Вы, Федор Васильевич, рассуждаете по-своему справедливо. Вам нужно делать дело, выполнять план. У вас конвейер. Один человек изготовляет болты, другой гайки, третий еще что-то, и в результате получается прибор. Вы как начальник берете прибор в руки, любуетесь, какая приятная, чистенькая, точненькая штучка. Умно сделано, талантливо, за такую работу людей уважать охота. Так-то оно так. Но вы знаете — утомительнейшее дело быть частью конвейера, самому пришлось постоять. С утра до вечера делать одни и те же гайки — сегодня, завтра, послезавтра. За спиной у тебя горы гаек, а ты все их делаешь, делаешь... И все мысли сохнут, мельчают — дальше некуда.

— Ну уж, Леня, ты и нарисовал картинку. По-твоему выходит, что стоит рабочий у верстака и вместо дела думает о мировых проблемах, так, что ли?

— О мировых не о мировых, но о том, как бы заменить однообразное клепание гаек, он будет думать, и должен. Узкий специалист быстро приспосабливается к автоматизму и шпарит себе, сколько надо, — лишь бы заработок его устраивал. А человек, который узнал и про то и про это, пусть даже по верхушкам, начнет воевать с однообразием и скукой. Ему не захочется быть всю жизнь рабом конвейера. Вот и начнет он что-то изобретать. Разве не так я говорю?

— Да, в общем, так. Приводи своих ребят, а там посмотрим, на что они способны.

— Спасибо, Федор Васильевич. Разрешите, я пойду посмотрю, что теперь и как тут, в нашем цехе?

— Походи, походи. Изменений мало. Два станка поменяли, верстаки после ремонта, стены покрасили, — иди, посмотри.

Цех и вправду мало изменился, стал разве только посветлее да поуютнее, а так все те же ряды верстаков, и перед каждым рабочим местом все те же маленькие журавлики — железные светильники на тонких ножках; все тот же шумок в воздухе — кто-то что-то пилит, кто-то что-то зачищает шкуркой, кому-то потребовалось просверлить отверстие, а кому-то — постукать молоточком. Все заняты делом. Стоят, сидят, мозгуют с потухшими папиросами в зубах. А дело у них все то же, что и много лет назад. Конечно, лаги да вертушки да всякие там приборы для кораблей нужны, как всегда: кто-то строит корабли, а кораблям нужна оснастка. Конвейер? Конечно, конвейер. А как же? Конвейер создает машины, города, и у каждого из нас, работающих у конвейера, свой болтик, своя шпилька, своя какая-нибудь дырочка в металле, которую сверлишь изо дня в день.

Так-то оно так.

Но вон тот носатый парень сверлит свои дырочки с таким отвращением и яростью, как будто мстит кому-то. Воткнет сверло и давит, давит до скрипа, до скрежета, до того, чтобы дым пошел из-под сверла. Скорей, скорей — ни точности тут не нужно, ни аккуратности, никакого творчества — шпарь почем зря, в конвейере все сгодится, лишь бы поскорее прогнать под сверлом эту гору деталей, лишь бы успеть заработать за этот день свои деньги, а там конец смены — и привет, за воротами завода другая жизнь. А может быть, у него все не так, может быть, он работает со злостью по другой причине, по той, по которой и я?..

Вон мое рабочее место, в закутке, лицом к стеночке — ни уюта, ни простора. Лампочка, как у всех, ящик с инструментами, стул. Сосед справа молчит, занят своим делом. То шкурит медные трубочки, то паяет, то цифры наколачивает на корпус прибора, и ни-ни в мою сторону. У каждого своя работа: как умеешь, так и делай. В приятели, мол, не навязываюсь, а если нужна помощь, сам попросишь. Но куда там, разве я мог тогда попросить помощь. Чуть ли не самым лучшим учеником считался в «ремесле», дали пятый разряд по старой тарификации, а такое бывает редко. Пришел в цех король королем. Давайте мне работу по разряду, а не какую-нибудь ерунду. Но дали ерунду — пацан, еще проверить надо. Дали сверлить, и сверлить, и сверлить. Насверлился дней за пять — тошно стало. Пошел к друзьям, с которыми вместе поступил на работу, — тоже сверлят. Отправились к начальнику цеха. К Федору Васильевичу Лапину. Вошли в кабинет, встали по ранжиру, как привыкли, бывало, стоять на линейке в ремесленном: первым — Дьячков, бывший наш комсогрупорг, плечистый, сильный, солидный; вторым — Володька, мой друг, для которого я не Ленька, а Лёпа, и последним — я, самый маленький, но самый возмущенный. Почему? Три года учились, готовились к настоящему делу, и вот дырки, дырки и дырки!