Теперь, после больницы, он неотступно следует за мной и смотрит на меня, ждет хотя бы просто встречи глазами. Ему обязательно теперь нужно коснуться чего-то знакомого и приветливого. Только тогда он, кажется, забывает о том, что с ним случилось, и верит, что действительно выздоровел.

— Саня, ты что-то слишком долго нарезаешь резьбу.

— Боюсь, Леонид Михайлович. Метчики слишком хрупкие, перекалили.

— Ты уже сломал их?

— Нет еще, но боюсь.

— А ты с керосинчиком. Сначала нежно, мягко, а потом решительно. Второй метчик всегда идет туговато. И не ладонью надо, а пальцами. Они все чуют. Понял?

— Понял, Леонид Михайлович. Я упустил про керосин. У меня стружкой все забило. — И улыбается.

Теперь все сосредоточенно работают, можно и уйти. Я сошел с помоста, приоткрыл дверь, оглянулся: длинная мастерская в лучах солнца, и в солнечной дымке старательно трудятся мои ученики. Я знаю, что это старание еще кое у кого искусственное, напоказ, пока я не ушел, но все равно радостно видеть двадцать пять мальчишек, повторяющих движения, которым я их научил. Лишь заболевшего Никиты Славина да Бородулина не было вместе со всеми, их тиски так и стояли одиноко, с раздвинутой пастью.

В коридоре необычно тихо. Никого. Может быть, удастся встретить Глеба у входа, один на один? Ладно, не бегай за ним, как мальчишка. Куда собрался идти? К старшему мастеру? Узнать насчет технической выставки? Вот и топай, узнавай. Топай-топай, нечего караулить.

Ступенька — раз, ступенька — два, ступенька — три. Тяжеловато. Ступенька — четыре, ступенька — пять. И почему это все мои друзья живут на шестых или пятых этажах? Кроме Зои.

Ступенька — шесть, ступенька — семь, ступенька — восемь. И всего-то ничего прошло с того вечера, а что еще будет, кто знает. Поднимайся вот со ступеньки на ступеньку, пока снова не полетишь кубарем вниз. Вот здесь, в этом углу, прижал меня тогда «старичок»: «А ну, сымай ремень, шмакодявка». И это было в тот день, когда я только-только пришел учиться. И ведь пришлось бы мне отдать тогда свой новенький ремень со сверкающей пряжкой, если бы я не испугался и не запыхтел изо всех сил, ухватившись за пряжку, и если бы не подбежал вовремя мой дружок Володька. Хорошо он тогда крутанул «старикана» сверху вниз. Думали, тот голову разобьет. Нет, ничего, встал, отряхнулся и пошел. Даже не пригрозил, как обычно. Ошалел, должно быть, от ступенек, которые на этот раз сосчитал не ногами.

Куда это Майка так спешит? На себя не похожа.

— Майка, ты куда?

— А туда вот! К нему! Вот к этому! — Майка шлепнула ладонью по директорской двери. — Пойдем вместе, — приказала она. — Ты тоже понадобишься.

Майка схватила меня за рукав. Я не успел даже узнать, в чем дело, как оказался в кабинете директора.

Николай Иванович, а попросту Коля, потому что ему почти столько же лет, сколько Майке и мне, сидел в своем директорском современном и удобном кресле, курил не спеша, читал какие-то бумаги и как не ожидал нашего появления.

Майка с вызовом, с нескрываемым раздражением спрашивает ошарашенного директора:

— Вы мне скажите, вы думаете когда-нибудь?

— А в чем дело? — не понимает Николай Иванович. Его глаза за стеклами очков еще не дрогнули. Очки — надежная защита, я знаю по себе: несколько раз напяливал для солидности.

Но Майка разошлась. Я еще, как и директор, не понимаю, в чем дело, меня пока интересует новая мебель в его кабинете, она совсем еще свежая — недавно привезли из магазина, и, вместо добротной тяжеловесной обстановки прежних лет, все теперь здесь легкое, самый модерн, эффекта хоть отбавляй, а вот уюта ни капли.

Да и наш директор похож на свой кабинет: одет элегантно, одежда ему к лицу, но так и хочется помять его немножко, пожамкать, чтобы стал он чуть-чуть попроще. Лицо у Коли мужественное, волевое — супермен, так сказать! И как будто все на свете ясно этому человеку, все предопределено и в его поступках, и в словах, и в чувствах.

— А ты не знаешь, в чем дело? — горячится Майка, уже переходя на более прямой разговор. — Выгнал человека с работы и забыл? Что с тобой, Коля? Человек ты или администратор?

— Ты это о чем? — спросил он. — Об Акопе? Так на, читай, — и он протянул ей лист бумаги.

— Не нужна мне твоя бумага, оставь ее при себе, — отмахнулась Майка. — Я верю Акопу больше, чем всем этим бумажкам.

О неприятностях Акопа я уже знал. Он сам рассказал мне о конфликте, который произошел в гостинице какого-то города в Прибалтике. Его там обвинили в хулиганстве, хотя в действительности он, со свойственным ему чувством справедливости, заступился за незнакомого ему постояльца, которому нагрубили администратор и директор гостиницы. Потому мне было интересно, что за документ протягивает директор Майке.

Я взял листок из его руки. Это было письмо в наше управление от директора гостиницы. В левом углу письма, наискосок, размашистым почерком была начертана резолюция начальника управления: «Директору училища. Разобраться и принять меры».

— Мало ли какие приходят бумаги! — горячилась Майка. — Ты говорил с Акопом?

— Попробуй с ним поговори, — развел руками директор. — Я его не гнал. Он сам раскричался, бросил на стол заявление. Я у него спрашиваю: «Что ты там наделал?» А он говорит: «Надо было им всем морду набить, жалею, что не набил». Он так разошелся, что я думал — и мне смажет.

— Эх вы! Да как вам не стыдно, мужчины! — сказала Майка, обращаясь теперь не только к Николаю, но и ко мне. — Неужели вам в голову не приходит, что если уж наш Акоп хотел кому-то морду набить, так, значит, было за что. Сидите тут! Думаете!.. — резко оборвала Майка, повернулась и ушла, хлопнув дверью.

Мы с директором переглянулись. Закурили.

— Ну и характер, — сказал он. — Я ее боюсь больше всякой комиссии. У Акопа тоже темперамент, сам знаешь! Я с ним как с человеком хочу поговорить, а он мне вот это заявление в нос.

В заявлении Акопа было написано: «В связи с тем, что я не согласен с мнением о моем моральном облике, прошу уволить меня по собственному желанию».

— Ну вот, что бы ты стал делать на моем месте? — спросил директор. Не тот уже был Николай, который пять минут назад выглядел спокойным, волевым и всезнающим суперменом. Глаза и руки выдавали его. Как я не знал, что мне делать с Бородулиным, так и он не мог разобраться, как поступить с Акопом. Николаю и вправду нужен был мой совет. И я, кажется, впервые подумал о директоре не отстраненно — он, мол, где-то там, наверху, приказывает, распоряжается, делает разносы, и все это, так сказать, с высоты и свысока, — а вот оказывается, на самом-то деле все его приказы и разносы требуют тех же самых нервов, таких же, может быть, бессонных ночей, что и у меня.

— Слушай, Коля, — сказал я ему, — пошли ты все это подальше. Ты что, в гостиницах не бывал? Или Акопа не знаешь?

— Как не знать, — улыбнулся Николай.

— Тем более. Возьми-ка ты его заявление и ту писулю из гостиницы, рвани на четыре части и в корзину. Пройдет два дня, дело и поостынет, я уговорю Акопа, он принесет объяснительную записку, вот и все пироги. Ты согласен со мной?

— Пожалуй, что и так, — сказал Николай и тут же порвал оба листка — и письмо из гостиницы, и заявление Акопа.

— Пока. Завтра у меня собрание, может, придешь? — спросил я.

— Прости, Леонид, не уверен. Завтра у меня дел выше крыши.

— Ну и ладно, пока.

— А Майка правильно нам врезала, — сказал он, когда я уже выходил из директорского кабинета.

Возвращаясь в мастерскую, я спросил себя: а я бы мог быть директором? Приказывать, решать, распоряжаться всем училищем? И тут же посмеялся над собой: конечно, гигант мысли, тоже супермен, так сказать, в век технической революции. Ох уж эта техническая революция. Если бы не Майкино сердце да не ее смелость, никто и ничто не помогло бы Акопу. Как мне никто не сможет сейчас помочь, кроме меня самого.

Когда я вернулся в мастерскую, Бородулина там еще не было. Его тиски по-прежнему были раскрыты. А парни уже работали вовсю, — кажется, никто даже не посмотрел на меня, все увлечены делом. Раскраснелись лица, покачиваются чубчики, — люблю я это напряжение, эту радость мышц, этот энергичный деловой шум и азарт мальчишек.