— Я похож на изверга?

— Еще бы. Ноги не держат. Вот-вот упаду.

— Не стыдно? Ты тут моложе всех. Хоть снова замуж.

— А ты что не женишься?

— Выбираю. Я тоже разборчивый жених.

— Уж слишком. А вообще-то я видела. Есть у тебя какая-то тоненькая, рыжая. Кто она?

— Зоя. Не знаю еще, кто она мне. Трудно сказать. Не спрашивай. Откуда узнала?

— Да видела как-то вас вдвоем. Идете воркуете.

— Ну уж и воркуем.

— А что, не любишь?

— Не знаю. Вот и вальсу конец. Спасибо.

— И тебе, Ленечка, спасибо. Смотри женись поскорее, а то отобью.

Я подвел Майку к ее мужу. Тот похлопал, улыбаясь нам:

— Молодцы, браво. Только ты не очень-то, Ленька.

Я церемонно поклонился, как это делает Николай Захарович, и отошел в сторонку, думая о Майке.

Что-то есть в ней особенное. По-моему, ее любят в училище все. Даже те, кого она не любит. Не держит она камня за пазухой, фиги в кармане, не помнит зла. Все, что есть на душе, — выскажет. Когда кому-нибудь плохо, она первая это заметит и поможет. Когда нужно сделать что-то сверхобязательное, и тут она первая.

А как любит она веселье! Умеет петь и плясать, и выпить за компанию, и очаровывает всех доверчивостью и безыскусственностью. Все знают — Майка любит своего мужа. Он тоже мастер в нашем училище. Многие еще помнят, как он был нерешителен, а она смела, многие потом были на их свадьбе, я тоже был, и все теперь видят, что Петр, Майка и маленькая Верочка — счастливая семья.

В Майю Васильевну, по-моему, влюблены все ее ученики. Между собой — я это хорошо знаю, не раз сам слышал, — они никогда не зовут ее по имени-отчеству, она им ближе, чем просто мастер. Они гордятся ею, оберегают ее. Она с ними строга и справедлива, и есть что-то еще. Вот в этом «еще», может быть, и все дело. С нею не просто делятся плохим и хорошим, ей исповедуются. Она намного раньше меня узнала, что Глеб и Татьяна любят друг друга. Где они?

Что-то будет с ними? Станет ли Таня его женой? Они еще, может, и не думают об этом. Я в свои семнадцать верил, что все еще далеко, а теперь чувствую, что затянул, уже родительское что-то появилось во мне. Смотрю на Глеба и как будто вижу сына, волнуюсь, ревную его чуть-чуть к Татьяне и вглядываюсь в нее: кто же она на самом-то деле, так ли она хороша характером, душой, как обликом? Черты ее лица еще девчоночьи, неопределенные, и все же заметны холодок, скрытность и жесткость в губах. «Ох, приберет она тебя, Глеб, к рукам. Ты еще мальчишка рядом с ней».

Нельзя смотреть так долго. Таня и Глеб увидели меня, переглянулись, и сразу их лица потускнели, Глеб даже насупился. Ладно-ладно, танцуйте, мне хватит и вальса, пойду покурю.

Не так-то просто пробраться в фойе. В маленьком зале тесно. Вдоль стенки не пройдешь незаметно, теперь тут низкие диванчики, а на них, плотно прижавшись друг к другу, сидят, как ласточки на проводах, девчонки, отважно выставив свои круглые крепенькие коленки. «Здравствуйте, Леонид Михайлович. Вы не хотите танцевать? Садитесь с нами». Глаза у всех быстрые, жгучие, улыбаются, кто простодушно, а кто и лукаво, таинственно. На вечере, в нарядных платьях, они повзрослели. Тут не мы, педагоги, над ними, а они над нами куда больше имеют власти. «Леонид Михайлович, потанцуйте со мной... И со мной тоже...» Нет уж, спасибо, я пойду покурить.

И вот снова заиграл аккордеон. Ритмы, ритмы твиста разлетелись по залу, и все, кто прятался в самом дальнем углу, даже те, кто, казалось бы, никогда не сможет сдвинуться с места, вышли в центр зала, в толчею, в сумятицу, и вприпрыжку, азартно, размахивая руками, вихляя ногами и бедрами, запрокидывая голову и не жалея сил, стали трудиться. Вот уж работают так работают, позавидуешь, поудивляешься. Сам бы бросился в пляс, да совестно, не сумею как надо.

Перед фойе — небольшая комнатка, здесь когда-то на стене висели плакаты, а теперь все по-современному: огромное зеркало, перед ним экзотические цветы в горшочках, камешки, ракушки — этакий философический японский садик. Взглянул на себя в зеркало, поправил галстук, махнул пятерней по волосам, улыбнулся сам себе; куда там, франт в новеньком костюме, не то что цыпленок в ремесленной форме, в гимнастерке с ремнем, теперь уже мастер, мастер-пепка. Иди кури, хватит прилизываться, еще высмеют! Особенно вот этот, наш старший мастер. Вон стоит, расставив ноги, как статуя Командора, и дымит, благодушествует. Тут он мягкий, шутник, а в училище — не подступись. И Акоп, физрук, покуривает, и Петр, муж Майки, и чуть ли не все тут собрались наши мастера. Посматривают издалека на веселье. Как будто впервые видят, какие же они на самом-то деле, их парни и девушки, когда никто на них не «давит авторитетом», не покрикивает, ничего не требует.

— Вот дают лихача! — невольно вырвалось у старшего мастера. И мне показалось, что он это сказал с восторгом. Но вдруг он добавил:

— Дикари.

Он уже остановил однажды такой «дикарский» танец моих мальчишек, когда мы были в деревне на картошке. Парни танцевали на поляне под транзистор. «Неудобно, — сказал мне старший мастер. — Что местные люди о нас подумают?»

А что они могли о таком подумать? Тут по крайней мере все натурально. Деревенские люди разве не видели никогда, как прыгают телята или жеребята от избытка сил? По-моему, одно удовольствие поскакать вместе со всеми в этом дикарском танце. Еще бы копье в руку, да ночь в джунглях, да костер посредине, да вой шакалов и рычание тигра за спиной. Старик он еще до старости, этот старший мастер, ему бы только нотации читать. Вон Николай Захарович прыгает и хоть бы что.

— Хорошо танцуют, — сказал Акоп. — Как у нас в горах. Такую бы музыку по утрам, — никакой физзарядки не надо.

А Петр помалкивает. Я знаю, он тайно разрешает своим ребятам побеситься в мастерской во время перерыва. Закрывается на ключ и командует: «А теперь — чехарда!» И правильно делает, ребятам нужна разрядка.

— А ты что, Юра, не танцуешь?

Ходит мой староста, Юра Андреев, печальный, делает вид, что ему все равно, а на самом-то деле, наверно, не нашел себе девушки, всех разобрали у него из-под носа. Он гордый. Или, быть может, робкий? Может, и боксом он стал заниматься, чтобы победить в себе эту робость. Кто знает, что кроется за этой мужественной внешностью, за обликом светловолосого, сдержанного викинга. Глаза у Юрки мягкие, добрые. В движениях нетороплив, даже медлителен. Правда, когда увлечен делом, его не узнать. И на ринге я видел его — быстр, и ловок, и упорен, как будто совсем другой человек. Надежный он парень, красивый, а вот с девушками у него не клеится. Что-то тут не то.

— Юра, Майю Васильевну пригласи. Она умеет.

— Да ну, вот еще, Леонид Михайлович, — застеснялся Юра и стал оправдываться: — Она-то умеет, да я не умею.

— А что тут уметь? Главное — ритм, и раскрепоститься, и делать руками, как будто изображаешь бокс понарошку.

— Понарошку я тоже не умею. Как это — понарошку?

— Ладно, тогда погуляй. Скоро начнется фильм. Наши ребята все тут?

— Штифтика не видел, а так все.

— Я, может быть, Юра, уйду пораньше, я этот фильм уже видел много раз. Вы тут сами разберетесь. И проследи, чтобы в туалете не дымили, а когда пойдете на улицу, не устраивайте давки у дверей. В Доме культуры с этим делом строго, не подведите.

Хорошо бы встретиться здесь с моими ребятами через много лет, подумал я, уходя.

И не только с ними, со всеми, кто был в их и моей юности. И со всеми, кто был и будет в нашей зрелости, и со всеми, кто наш навсегда. И вальс, вальс! Снова был бы вальс. Раз-два-три, раз-два-три. Вальс под оркестр. Пусть мои тут повеселятся без меня. У них своя юность, свой вальс.

Я незаметно вышел из Дома культуры к весенним тополям на улице Софьи Перовской, к каналу Грибоедова, как раз к мостику с четырьмя старинными фонарями. А потом пошел дальше, дальше, к Невскому, за него, еще дальше, к тишине, чтобы не растерять ни капли своего чувства.

Редко мне бывает так хорошо и так странно. Хочется идти куда-нибудь туда, где можно встретиться с удачей или случайностью, которую, кажется, ждешь давно и все-таки не знаешь, на что она похожа. Остановись. Здесь лучше, чем всюду. Пооглядывайся.