А вот скрючился на своей кровати худущий и непоседливый Игорек Николаев. Он как-то накормил меня сочным репчатым луком и домашней ветчиной. Накормил с улыбкой, с удовольствием.

А подальше спит Ваня Никифоров. Он просидел однажды со мной всю ночь, выправляя мои чертежи.

Я стоял у окна, разглядывая товарищей по комнате, будто впервые их видел, и думал о том, что когда-нибудь, когда мы станем совсем взрослыми, и устроится наша жизнь, и каждый найдет свою любимую, и свой дом, и свое дело по душе, мы, быть может, встретимся вновь. И тогда обязательно бросимся друг другу навстречу и обнимемся, не сможем не обняться, потому что мы четыре года жили в этой комнате, дышали одним воздухом, зубрили по одним учебникам и набирались жизненного опыта для себя и для своих будущих учеников.

Многое у нас было общим и одинаковым, но только не характеры. И все же, мне кажется, мы успели передать друг другу нечто такое, что осталось в каждом из нас на всю жизнь...

Вот бы встретиться нам всем на Мишкиной свадьбе. Поговорить, повспоминать. А может быть, я что-то преувеличиваю, чересчур расчувствовался: весна, белый букет в руке и ждет меня сюрприз, вроде того, что устроил мне Мишка когда-то...

И вовсе, может, не стоило бы мне идти к нему, уж сколько раз мы сходились и расходились, — мы разные. Даже очень разные. Но, может быть, именно эта непохожесть влекла нас, бывало, друг к другу, а теперь... у нас есть общее прошлое, и, как говорится, старый друг лучше новых двух.

Орет радиола. Окна настежь, пусть слышит вся улица, весь город: Мишка женится!

А на лестнице тихо. Дверь обита дерматином — крест-накрест утоплены в мягкое рыжие шляпки еще новеньких обивочных гвоздей.

Я не успел нажать кнопку, как дверь распахнулась сама собой и вышел он, жених. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком, волосы на пробор, лицо потное, глаза торжествующие и чуть-чуть обалдевшие.

— О-о! Приффет! Ты с букетом! — Мишка полез обниматься.

— Будь, — сказал я.

— Буду, — сказал он.

— Чтоб любовь до гроба, — сказал я.

— До белых тапочек, — подтвердил Мишка, все еще обхлопывая меня. — Ты входи, входи, я сейчас.

— А куда ты?

— Водочки, боюсь, маловато, я быстро.

— Давай лучше я. Жениху не положено.

— Сегодня очереди. У меня тут свои.

— Тогда вместе. Пробежимся хоть напоследок вместе.

— Зачем бежать? У меня мотоцикл.

— Какой мотоцикл?!

— Ерунда, женихи пьют только шампанское, не бойся, на моем мотоцикле никто не спросит.

— Стал начальством?

— Ну, не очень, но все-таки. Устроился в ГАИ. Вон тачка. Там, во дворе, у сарая.

Казалось бы, мотоцикл как мотоцикл — два цилиндра, три колеса и три большие буквы: ГАИ.

Мишка подошел к мотоциклу, стал зачем-то копаться в зажигании, — должно быть, его мотор с секретом, чтоб не угнали.

— Мишка! Как же так?

— Ты о чем?

— Да вот удивляюсь, что ты стал гаишником.

— А что тут удивляться? Зарплата, положение. Все, что надо.

— Так-то оно так, но ты ведь... — я не договорил. Зачем же было столько учиться на механика и педагога, а потом так круто изменить своей профессии, да и своей натуре, — Мишке, по-моему, больше было свойственно нарушать всякие правила и обязанности, а тут на тебе — король дорог, страж порядка.

— Не удивляйся, Ленька, ты еще, я смотрю, так и не раскусил жизнь. Многие из наших пошли кто куда. «Рыба ищет, где глубже, а человек, где... рыба» — так ведь говорится?

Я промолчал. Смотрел на приятеля, и росло во мне чувство дистанции — он и я, прошлое и настоящее, наши бывшие мечты и реальность. Наверно, я напрасно удивляюсь, Мишка всегда хотел быть на коне...

— Ну, вот и поехали, — сказал он. Два раза качнул кигстартером вхолостую, а потом еще разок, — мотор глухо и мощно заурчал.

— Работает как часы, — сказал Мишка.

— Еще бы, — подтвердил я. — Уж кто-кто, а мы с тобой в моторах поковырялись.

— Ты думаешь, я сам ремонтирую? Вот еще! Теперь мне любая мастерская, любой гараж сделает все — только намекни.

— Ну и лафа у тебя теперь, — сказал я радостным и даже восторженным голосом. Слишком радостным и восторженным.

— И вообще, Ленька, теперь у меня все немного по-другому. Командовать — не подчиняться, сам знаешь. Я хоть и небольшой, но офицер, куда ни войду — почет и уважение. — Мишка сказал это с полуулыбкой, мол, знаю, что хвастаюсь.

— У тебя то же звание, какое нам присвоили в техникуме? — поинтересовался я.

— На звездочку побольше. Для симметрии, — опять улыбнулся он. — Я сейчас, — он вошел в гараж и вскоре появился в плаще с погонами. — Без формы на этом мотоцикле не положено, — объяснил Мишка. — Застукают, влепят выговор. А я тут после дежурства оставил свою одежду.

В милицейской форме Мишка стал внушительным и грозным. Правая бровь, рассеченная когда-то в драке, придавала его лицу даже некоторую свирепость — уж такой не отпустит...

Мишка положил руки на руль, прибавил газу, мотор взревел и затих, и снова его заставили завыть и зачихать на высоких оборотах.

— Не нравится мне, как он работает на малых, — в сердцах сказал Мишка. — Не люблю грубой работы. Тут надо, чтобы все было тик в тик. Гаишнику стыдно на плохом моторе...

Я улыбнулся, мне показалось, что Мишка нарочно привередничает. Он заметил улыбку.

— Поездил бы с мое, и ты бы стал разборчивым.

Что-то все больше раздражало меня в Мишке. Он был и прежним и новым. В его обычном, в общем-то свойском тоне появились нотки развязности и какого-то особого кокетства, как будто он разговаривал не с товарищем, а с обласканным подчиненным или, вернее, с каким-нибудь водителем автомашины, который хоть еще ничем не проштрафился, но все впереди, а наказание или помилование будет зависеть от Мишки. Он и смотрел на меня так, словно думал о другом или чего-то не договаривал. Ни он, ни я теперь не знали, что делается в наших душах, когда мы произносим слова, в чем же мы одинаково твердо уверены.

— Я сейчас, я быстро, — сказал Мишка и резким движением открыл багажник, достал сумку с инструментами. Сумка была из добротной коричневой кожи, с большими застежками, с удобными клапанами для ключей, напильников и отверток. Такую сумку я видел впервые, взял ее в руки:

— Хороша. Всем выдают?

— Досталась случайно. Подобрал. Разбился один «Москвичок», а багажник вывернуло. Смотрю, лежит эта штука. Ну и взял. Все равно бесхозная.

— А водитель?

— Насмерть.

Я представил себе развороченную машину, погибшего водителя, распахнутый багажник и Мишку. Он догадался, что мне все это и страшно и противно.

— Все мы рискуем, — сказал он. — Нас тоже судьба не жалеет. Почти каждый день какие-нибудь приключения. Ездить надо, сам понимаешь, с ветерком, дело требует.

Я положил сумку на землю. Мишка отрегулировал работу мотора, и мы поехали.

Мотоцикл рванулся с места, словно захотел подняться на дыбы. Поворот вправо, влево, меня швыряет то в одну, то в другую сторону, это мы обогнули сквер, и вот уже подкатили к проспекту. Мне показалось, что Мишке стоило только взглянуть на бегущие машины, как они притормаживали.

Да уж, так может ездить только хозяин дороги: свободно, нетерпеливо обгоняя всех, соблюдая и в то же время пренебрегая строгостью правил. Больше всего Мишке не нравилось пережидать желтый свет. Он нервно поигрывал газом и выползал на пешеходную дорожку или перекресток несколькими мгновениями раньше, чем успевал загореться зеленый свет светофора. Там, где стояли регулировщики, Мишка был еще более нетерпеливым, проезжая, он кивал милиционерам, а те козыряли в ответ и улыбались ему.

Когда мне было лет семнадцать, помню, взял меня на прогулку один парень. Он считался самым авторитетным на нашей улице. Все пацаны первыми с ним здоровались, протягивали руки, а он их едва-едва пожимал, бросая небрежно обо мне: «Это мой кореш!» И я, хотя в общем-то и понимал несолидность своего положения пристяжного, все-таки был горд, даже важничал, невольно принимая чужую власть за свою. Так и теперь, когда я ехал с Мишкой, я сам как будто становился инспектором ГАИ.