— Чучело ты чучело, разве так можно обманывать?

— Не обманывал, Майка, честное слово.

— Ну вот, а тебя ждали. Часа полтора, не меньше. Заболел? Ты и вправду, может, заболел? Желтый, измученный, что с тобой?

— Так, ерунда. Плохо спал.

— Всем обманщикам плохо спится.

Майка смотрит внимательно, в самые глаза, и еще куда-то туда, внутрь, где болит. А глаза мои, чувствую, мутные, тяжелые. Я растерян и обозлен чуть-чуть. И руки вздрагивают. Я вспомнил: ребята из Майкиной группы попросили меня поднатаскать их на «разводке», — вот-вот экзамен в ГАИ.

— А ты знаешь, — вдруг негромко и таинственно спрашивает Майка, — что твой Бородулин поссорился с Таней? На вечере я видела, как она плакала.

Опять Бородулин! Как будто иду я по заколдованному кругу. «А ты знаешь Бородулина? А ты видел Бородулина? Сбереги Бородулина! Твой Бородулин — личность. А ты знаешь, что он поссорился с Таней?» А то, что он ударил меня камнем по башке, вы знаете?

Но спросил я о другом. Известие о Татьяне и Глебе и в самом деле было удивительным, ошеломляющим. Невероятно, такого просто не должно быть, чтобы Глеб и Таня поссорились.

— Неужели? — только и смог я спросить Майку.

— Вот и неужели, — грустно ответила она, оставив свое шитье. По ее голосу, по взгляду и повороту головы я догадался, что она хотела бы сказать: «Эх вы, мужчины...»

Все острее, нетерпеливее вырастало во мне желание увидеть наконец Глеба, услышать, понять: что же случилось не только недавней ночью, а вообще, что же случилось с ним?

— Майка, прошу тебя, приди завтра ко мне на собрание, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

«Леонид Михайлович, а вы верите в любовь с первого взгляда?» Об этом он спросил меня вот здесь, вот в этом коридорчике. А я ему сказал... Нет, не помню, что же я сказал ему. Только помню, что он тогда подошел ко мне как бы по самому скучному делу, и трудно было предположить, о чем он собирался спросить меня.

Кто-то прервал нас, и мы разошлись, а я потом не вспомнил, не вернулся к этому разговору, а ведь это, может быть, тогда было очень важно для него.

Ну да, у Лобова тоже было что-то в том же роде. Вспомни-ка: был парень как парень, драчливый, вредный, старательный в мастерской и скучающий на уроках, — одни неприятности от него. Но это бы полбеды — Лобов как Лобов. И вдруг что-то пренебрежительно-мрачное появилось в его лице, какая-то гримаса скуки и отвращения. Как будто Лобов узнал про целый мир такое, что превращает отношения людей и всю жизнь в глупую, никчемную затею, в фальшивую игру. С парнями он стал разговаривать свысока, с девчонками пренебрежительно, а Ирину — нашу тихую библиотекаршу и преподавательницу английского языка, эту очаровательную девушку — чем-то довел до слез. Что-то такое сказал ей, что она выбежала из класса, распахнула дверь в комнату мастеров и расплакалась как девчонка:

— Я больше не могу! Не могу!

— Что он сделал? Что сказал?

В ответ только слезы.

И откуда у меня тогда взялась сила, — ворвался в класс, схватил Лобова за воротник, вытащил его в коридор, прижал в угол и заорал на него страшным голосом, уже не как мастер, а как обыкновенный мужик в драке:

— Что же ты сделал, скотина? — и тряхнул хорошенько.

А когда прошла первая ярость, увидел, что стоит передо мной здоровенный, круглощекий мальчишка, самый обыкновенный пацан, детеныш, а на него вдруг обрушилось такое, с чем он не в силах справиться: не справиться ему ни с самим собой, ни с моей яростью, ни с тем, что было и еще будет в его жизни.

— Что же ты наделал, дурак? — уже не злобно, а горько спросил я, сам не зная, как мне теперь быть с Лобовым и что за разрушающая энергия вселилась в него.

Все сегодня, и даже этот случай, возвращало меня к мысли о Глебе. Все-таки очень странно, что ты, Глеб, поссорился с Таней, непонятно мне это. Так же непонятно и загадочно, как и то, что ты ударил меня.

Куда ты идешь, Ленька? Здесь кладовка и старый хлам. Здесь ты, бывало, прятался, опоздав на линейку, когда еще сам был ремесленником. И снова ты прячешься. От кого? От своих учеников. Не хочешь, чтобы видели твое зеленое и растерянное, должно быть, лицо. Ладно, не торопись на общую линейку, а вот уж в мастерскую тебе войти придется вовремя.

И сразу вспомнилось, как я входил в мастерскую впервые, в самый первый день. Уже не ремесленником, а мастером. Сколько раз я прежде дергал никелированную ручку знакомой двери, дергал и хоть бы что, а тут — как будто подключили электрический ток или как будто я укротитель тигров и вот впервые мне нужно войти в клетку. Уж я-то знал, что такое двадцать семь парней в возрасте от четырнадцати до восемнадцати, сплоченные ленью, круговой порукой, обидчивой памятью, готовностью в любой момент подкусить. Двадцать семь разных и единых.

Сегодня снова, как в первый день, никелированная ручка двери под током. Иди и дерни ее, пока никого нет. «Пощады не будет...» — вспомнились мне вдруг слова Скрип-скрипа.

Я не решился. Повело, понесло меня по училищу, из двери в дверь, от мастерской к мастерской. Станки таращились на меня и как бы спрашивали: «Что надо? Что ты маешься? Мы ждем!» Фрезерные, токарные, сверлильные, строгальные, старые и совсем новенькие, только что купленные или подаренные заводом, который вот он, рядом, за мощными кирпичными стенами. Мы приросли друг к другу, срослись — родитель и ребенок.

Кто же вы и что же вы такое, мои ученики? Что сидит и разрастается там, в ваших головах, какие тайны и загадки? А руки ваши? На что они способны?.. А сердца? Двадцать семь гавриков, попробуй-ка тут разобраться. А надо. Остынь, Леонид Михайлович, хватит тебе бродить по училищу, возвращайся-ка ты в свою «клетку». Дерни эту самую страшную никелированную ручку. Иди.

Во дворе на скамеечке под старым тополем увидел нашего физрука, Акопа. Широкоплечий, в спортивной форме, на коленях баскетбольный мяч — два щита перед ним, справа и слева. Что-то невесел Акоп.

— Ты что не бегаешь, не прыгаешь, Акоп? Размялся бы.

— Я уже допрыгался, Леонид.

— А что такое?

— A-а, не спрашивай, — Акоп внезапно вскочил, подпрыгнул раза два и с ходу бросил мяч в кольцо.

Шарик подергался над дугой, и некуда было ему деться от точного броска — упал на землю через сетку.

— Значит, все будет очко в очко, — сказал Акоп, улыбаясь. Его прыжок и бросок были великолепными. Я и сам сейчас не прочь бы побегать да покидать мяч в нашем уютном зеленом дворике, — отошла бы вся хворь и маета.

Окна моей мастерской как раз выходят сюда, на спортивную площадку училища, — все уроки физкультуры на наших глазах. Сколько раз я наблюдал за ходом игры! С завистью смотрели и мои парни. Баскетбол — их страсть. У меня неожиданно подобрались хорошие игроки, я понял это в первый же раз, когда они разделились и начали игру. Кажется, впервые увидел я, до чего же красивы легкие юношеские тела и, вообще, до чего же удивительно устроен человек, как быстро и ловко двигается: пробежки, остановки, прыжки, внезапные повороты, наклоны. Как складно, понятливо работает все тело! Мальчишки неутомимы, не то что за верстаками, где нужно монотонно шаркать и шаркать напильником. В мастерской или в цехе мышцы устают скорее не от работы, а от недостатка нагрузок.

Баскетбол! Никакая другая игра так не радует меня, не восхищает, как эта. В хоккее, по-моему, много грубости, в футболе — тяжелой работы, волейбол недостаточно подвижен, а мой любимый баскет и труден, и стремителен, и грациозен. Снайперам, умельцам в этой игре я прощаю многое. Лобову прощаю его дурацкие шуточки, его грубость, которая, мне кажется, должна пройти, обломаться с возрастом. Бородулину прощаю его вспыльчивость, его непонятную порой подозрительность, внезапный враждебный взгляд исподлобья. Но Бородулин мне не враг, во всяком случае, не был им. И еще он знает, что я ему многое прощаю не только за хорошую игру в баскетбол. И другим тоже... Эх, мяч бы в руки, и пошла бы игра.