Какая демонстрация?! Какие голубые шарики? Будильник стрекочет, как трактор, хозяйка сопит, в ванной плещутся и болтают сестры-близнецы, как... Никак! И никогда не стучал на барабане твой Бородулечка.

Орала труба. Визжала, и сипела, и выла, задрав свой сверкающий раструб в потолок. Что надо ей было, что выдувал Бородулин тогда из своих легких, из медной глотки трубы? Зов?

И странно, что я пришел на этот зов в этот именно час. Интернат, специнтернат, где трудновоспитуемые, где строгий режим, где все за высокой каменной оградой. «Там есть у детей все. Разве что не хватает птичьего молока», — сказала старшая воспитательница специнтерната. И я поверил ей. Конечно, теперь не война. Теперь должно быть все, не то что у нас в детдоме. У детей интерната должно быть все самое лучшее, потому что у них нет самого главного — триединства: мама, папа и я. «Они хорошие ребята, но трудные, — сказала воспитательница. — Культ силы у них развит больше всего. Чуть что — в драку».

Помню, обошел тогда все помещения: мастерские, классы, актовый зал, столовую. Вошел в спортзал. Глеб Бородулин играл на трубе. Он стоял посредине спортивного зала, один, в лучах солнца. Турник, баскетбольный щит, черный конь с двумя ручками, окна во всю стену, солнце и трубач. Один. И труба вверх. А потом резко вниз, когда увидел меня. И вот уже передо мной недоверчивые, настороженные глаза, и стойка боком, и холодное нетерпение на лице: скорей бы ты ушел. Что тебе нужно? Хочешь знать, как мы тут живем? Да никак. Живем, и все. Как нас кормят? Обыкновенно. Чем заняты в свободное время? Да ничем. Вот играю на трубе. Сколько мне лет? А какое тебе дело? Как меня звать? Ладно уж, скажу, только отстань. Глеб Бородулин, вот кто я. А ты кто? Кто ты будешь? Комиссия, ревизия? Проверяй. Ты, может, воспитателем сюда или начальником? Уйди, мы не из пай-мальчиков. Лучше беги от нас, пока не поздно. Потом хуже будет! Ты нас еще не знаешь.

Это ведь ты меня не знал. В ваш специнтернат я пошел нарочно. Сам попросился, когда наше училище взяло над вами шефство. Я-то как раз хорошо знал, кто вы, и сразу понял тебя. В руках труба, пустой зал, а ты дудишь, орешь о себе на весь свет. Ты самый голосистый, самый-самый, и вдруг входит кто-то чужой в синем кителе (я еще ходил в техникумовской форме), вроде железнодорожник, и спрашивает о том о сем, хочет познакомиться с тобой.

И особенно, когда прибежали пацаны тоже со всякими трубами и начали дудеть на все голоса и поглядывать на меня, как волчата, ты уж, Бородуля, совсем осмелел. Спрашиваю тебя, а ты дудишь вместо ответа, и всем нравится твоя независимость, ты вроде бы у своих «в авторитете». Ну и ладно. Дуди. Мы еще встретимся. Не на узенькой дорожке, нет. На празднике. Первого мая. Мы все будем готовиться к параду. А потом будет Девятое мая. День Победы. Для тебя это праздник как праздник, а для меня...

Теперь-то ты знаешь, что я был пять лет в детдоме, а тогда... Ты смотрел на меня, на благополучненького, — так тебе казалось, — как будто я был по одну сторону жизни, а ты по другую. Мы враги. Какие же мы враги, когда я видел твои глаза, незащищенные твои глаза? А ты смотрел и не знал, что я думаю о тебе. И о себе тоже...

Ты и сейчас не знаешь, что я думаю о тебе. Думаешь ли ты обо мне? Интересно бы знать — что? Что ты вспоминаешь: нашу первую встречу в интернате, или, может быть, наши загородные прогулки на велосипедах, или как я устроил тебе практику в экспериментальном цехе, или мой шуточный удар по шее, когда ты закурил в мастерской, или эту ночь, когда ты замахнулся на меня камнем? Или как мы шли вместе на демонстрации и несли голубые шарики и ты улыбался и шептал мне, что отец хочет снова усыновить тебя и «спасибо вам, Леонид Михайлович, что вы поговорили с ним». На ветру вырывались и терлись тогда друг о друга наши голубые шары.

А может быть, ты вспоминаешь наш разговор на обочине дороги? Наши велосипеды стояли, прислонившись друг к другу, а ты говорил мне: «Вам что, у вас теперь все есть: и деньги, и работа, и все что захотите, а у нас?..»

«Что же у вас?» — хотел я не просто спросить, а крикнуть. Меня раздражало это твое «а у нас?». И ты увидел мои глаза и сказал, конечно же невпопад: «Свой детдом вы уж давно забыли, и вообще, в войну все, говорят, было по-другому...» И осекся, замолчал. А я не стал тебе тогда рассказывать, как было и что я помню. Ни к чему, раз ты сам не понял чего-то главного.

А я-то сам понял, что главное?

Ничего я не придумаю и не пойму, пока не окажусь там, в мастерской, среди ребят, пока не увижу лицо Бородулина.

Сегодня? Сегодня же воскресенье. Как медленно тянется время. Или как быстро?

Пойду и добуду его хоть из-под земли. Поеду к матери, к отцу, в интернат, в общежитие, все равно я найду его! Только поспать бы хоть немного. Ну как я сяду за руль с такой башкой? Сегодня еще у меня днем занятия. Вождение автомобиля. Первый же гаишник меня... или еще врежусь... или Мишка... или Катя... счастливые случайности... мотор работает как часы. Тик-так, тик-так, тик-так, работают часы...

Тик-так, тик-так. На будильнике уже два часа. Не врет ли? Нет, все нормально, все правильно. Только вот вождение проспал. А вдруг еще ждут? Давай бегом. Стакан чаю на ходу.

Не так уж все плохо, подумал я, оказавшись на улице. Солнце светит, люди идут, кошка перебегает дорогу, красная поливалка, как сивка-бурка, пышет радугой из ноздрей, прожорливые голуби слетелись в кучу — кто проворнее, тот и сыт. А вон девочка, милый детеныш, торопится, поспешает за мамой. Не так уж все плохо. Садись в трамвай, давай-ка гони к училищу.

В училище никого, только дежурная.

— Никого нет, Леонид Михайлович. Ждали вас, да уехали.

— Кто уехал? С кем?

— Был тут Акоп, посадил всех ребят в машину.

— Физрук? Давно?

— Да как вам сказать, не очень.

— Куда поехали, не сказал?

— Нет, ничего не сказал. Завел машину, закрыл гараж и укатил со двора.

— Спасибо. Пойду поищу, может, повезет.

Где тут их найдешь? Перед сдачей экзаменов вряд ли они станут крутиться возле училища, пожалуй, поехали на Конюшенную.

Сел в трамвай, поехал на Конюшенную площадь. Прошел пешком через Михайловский сад, со стороны Садовой влез между створами чугунных ворот, а выбрался у Спаса-на-крови в том месте, где ограду — кованые цветы, листья, проржавевшие от времени, — сняли для реставрации. И вот я уже на площади, на которую когда-то из прекрасных белоколонных конюшен выбегали белогривые лошади, выкатывались царские кареты. А теперь тут государственная автоинспекция.

За бензоколонками дверь, в которую ломятся все — видные и невидные люди, современные кучеры, жаждущие как можно скорее взнуздать сорок, семьдесят, сто, триста, шестьсот и более того лошадиных сил.

Все нетерпеливо ждут своей очереди: кому сдать документы, кому получить водительские «корочки», кому нужна справка, кто к начальству, кто просто так толкается, для проверки — как да что, на будущее. Не протолкнуться, душно, тесно. Но кажется, сами стены в ГАИ — за тебя, водитель. Не спеши, помайся, попотей тут в очереди, потолкуй с шоферами об авариях, взвесь, вдумайся в свои обязанности, — другая цена будет водительским правам.

Сдавать на право вождения трудно, а пересдавать еще труднее. Не случайно взмолился перед Мишкой водитель, мчавшийся на свадьбу, — любой штраф, что угодно, только не на пересдачу. Экзаменаторы впиваются в каждую оговорку, заминку, неточность... и покажут на дверь, а потом еще раз на дверь, и так, пока не будешь знать правила уличного движения как любимые стихи, или вернее, как приказ, который ты должен выполнить или умереть.

А на площади, где, как на арене цирка, обычно крутят свои бесконечные восьмерки мотоциклисты и стоят машины «на сдачу», нет никого. Только из таксомоторного парка напротив ГАИ выезжают «Волги» на линию, в рейс. Направо, еще раз направо, вокруг площади, и покатил к своей удаче. Может, и тот шофер, что вез нас с Катей, из этого гаража?