До чего же легко после зимы без пальто и шапки, без перчаток. Воздух пьянит, дурманит, он колеблется. Колеблются дома в розовом свете, колеблется мостик в воде, словно всплывает он из глубины канала и лень ему выбираться на поверхность; молчаливые львы полощут свои странные позолоченные крылышки, и даже могучие колонны собора улеглись в темную густую воду и подрагивают, переломившись под собственной тяжестью, а всего отчетливее покачиваются, как веер, полукруглые решетки в каменной стене старинной ограды, она и тут, передо мной напротив, и там — в воде, рядом с опрокинувшимися деревьями. Нет устойчивости и в перспективе, как будто вечерний воздух стал водой: дрожат ограды набережной, плывет куда-то и подрагивает, переплетенный, как глобус, черными параллелями и меридианами, стеклянный шар над Домом книги, а вдалеке рябит и сияет какой-то ярмарочной, пряничной красой, всеми своими витиеватыми мозаичными куполами Спас-на-крови. А тут, на Невском, покачиваются прохожие, они сегодня неторопливы. Суббота. Лучший день недели. Суббота как будто вне времени, как будто на отдыхе сама связь времен. И может быть, потому мне так странно и хорошо, во мне какая-то невесомость, бесплотность и беспредельность. И ясность во мне, и чистая совесть, и правда, как будто я никогда никому ни в чем не соврал. Я жил миллионы лет до... и буду еще миллионы после... Я единый, цельный, все есть во мне, и я есть во всем.
Удивительное чувство быть и не быть в одно и то же время, находиться тут и где-то там... стоять на крошечном клочке земли и догадываться, что под тобою огромный шар, планета; качаться, прыгать, нестись во времени и пространстве и все же стоять двумя ступнями на земле. И даже думать о том, что неплохо бы пустить корни в плотную и влажную землю, а потом поднять руки и дождаться, когда они станут первыми ветвями, на которых созреют и лопнут почки, выбросив к свету свои отважные зеленые флажки, такие же, как вон у тех остриженных тополей. Весенние соки, должно быть, распирают их стволы, может быть, даже журчат под корою; то кипит земная кровь. Она, наверно, и во мне. И вот уже хочется побежать, или прыгнуть, или заорать что есть мочи — ни для чего, просто так, чтобы оглохнуть от этого крика, а потом дождаться эха, обежавшего вокруг всей земли. Мне хорошо, мне лучше, чем всем.
Им лучше, чем всем. Вот им — жениху и невесте. Белая фата, белое платье. Идет, как Снегурочка. Медленно, чинно, под руку со своим принцем. Подружки, друзья, родители, родственники — все свидетели счастья, как разноцветный шлейф, позади, за молодыми. А вот и свадебные машины. «Волга» в ленточках, в цветах. Глуповато-восторженная кукла с русыми косичками вразлет примостилась посредине лобового стекла. Расселась свадьба по машинам, и покатили всех куда-то кольца колес. Горько! Горько, молодые!
А когда наконец ты сам, Леонид Михайлович, станешь суженым, супругом? Майка правильно спросила. Что-то затянул. Скоро тридцать, а все еще на выданье. И уже горький опыт чему-то мешает.
...Может, все-так позвонить? Ей? Ему? Будущему или прошлому?
Может, Володьке? Нет, он, конечно, на рыбалке... А может быть, Катюше? Скажу: «Здравствуй, это я, ты еще меня помнишь?» А дальше что? А вдруг ее нет в Ленинграде? Или вышла замуж? Сколько времени прошло...
Позвоню лучше Зое. Не был давно. Все дела, все никак. Ну что ты оправдываешься? Она хоть раз требовала от тебя отчета? Она-то не требовала. А ты? Кто ты ей?
Стой и смотри. И не думай ни о чем еще хоть немножко. Просто смотри и дыши. Вон трава, а вон небо. Вон люди, а вон птицы. А вон мама и дочка едят мороженое из одного стаканчика. А вон дворник метет улицу.
А не позвонить ли мне... Стой! Смотри! Ты на земле, ты дожил еще до одной весны, ты можешь пойти влево, вправо, ты тут и везде...
Но вот уже шагнул, и телефонная книжка сама просится в руки, как будто на потершихся ее страницах ожили не номера телефонов, а голоса, лица, жесты — вся память прошлого. Она все отдаленнее, нас разделяет молчание. Как давно я не слышал многие из этих голосов. Вот с этим расстались, и как будто навсегда, и нет нужды встречаться, а вот сюда звонить нет смысла. Переменился телефон? Все переменилось. Все дела, случаи, не те орбиты, — грустно. А вот с этим поссорились. И все же позвоню. А вдруг мы ошиблись, погорячились, как это часто бывает в юности? Или не стоит? Натуру не переменишь. И все же, Леонид, ты давно не виделся с этим своим прошлым — позвони на счастье, хоть просто так, на полслова, а вдруг...
— Алло, можно Мишу?
— Это я. А кто спрашивает?
— Миха, привет! Как живешь? Это Ленька Ефремов. Не узнал? Да ты что! Теперь узнал? Сто лет не виделись. Ну как ты там? Да не кричи, спокойнее.
— Свадьба, Лирик! Свадьба! Гудим вторые сутки!
— Чья свадьба, твоя, что ли?
— А чья же еще?
— Поздравляю, Мишка! Кто жена? Светка или, может быть...
— Сюрприз, Лирик, большой сюрприз. Увидишь — упадешь. Бери такси и гони. Мы недалеко от общаги, у моих родственников. Ты знаешь. У меня тут большой сбор. Гони!
Вот это номер — Мишка женится. Интересно, кто она?
Я купил белые гвоздики, завернул в газету, пошел пешком. Цветы держал то в правой руке, то в левой, то слишком высоко, то чересчур низко, — нелепый, должно быть, был у меня вид: вышагивает этакий растерянный кавалер в новеньком костюме и, как веник в баню, тащит роскошные цветы. Кажется, все мужчины не умеют их носить. Нет, не все. Вот, скажем, Мишка. Уж он-то знает, как носят цветы, преподносят подарки, и вообще...
Мишка знал о жизни, кажется, все, по крайней мере в те годы, когда мы вместе учились в Индустриальном техникуме. И друг о друге тогда мы знали как будто бы все. В общежитии наши койки стояли рядом, мы были соединены общностью тайн, перемигиваний, вечернего полушепота, мы были вроде земляков, мы всегда были неразлучны. И где только нам не приходилось бывать вместе: на танцах, в театре, на вечеринках и чинных семейных торжествах. Я видел Мишку и на ковре для борцов, ползающим на четвереньках и привставшим на «задние лапы», готовым вот-вот броситься на врага разъяренным медведем. Ковер для борцов мне много рассказал о Мишке. Я слышал, как он кряхтит и стонет, освобождаясь от жестких объятий своего разгоряченного противника, видел, как швыряют его через голову и как швыряет он сам кого-нибудь, как горит от нелегкой схватки и поражения его осунувшееся лицо, как растягивает он тонкие губы в улыбке, когда судья поднимает его руку вверх.
Мишка любил победы. Боролся за них азартно и удачливо. Он, кажется, всегда, с детства, считал себя удачливым человеком. Не повезло сейчас — повезет потом, обязательно повезет, верил он. Так оно, в общем, и получалось. Легко учился в школе, незаметно окончил ремесленное училище, почти без поражений добился первого разряда по борьбе, спортивное звание помогло вне конкурса поступить в техникум, в наш особый Индустриально-педагогический, где присваивалось воинское звание, как в институте. Удачи сами охотно шли Мишке навстречу, а может быть, это все-таки он умело шел навстречу удачам, приятным приключениям, нужным людям.
Ему, кажется, не были знакомы ни отчаяние, ни уныние. «Отмахаемся», — говорил он, если ему бывало худо, и действительно махал рукой. Только не на девушек. Он любил, кажется, всех сразу: рыженьких, беленьких, худеньких, полненьких. Какова же теперь она, та, которую он выбрал? Можно не сомневаться: уж он-то не промахнется. Он и свадьбу устроил, должно быть, такую, чтобы запомнилась всем, как обещал когда-то. Гулять так гулять. Интересно, есть ли там сейчас кто-нибудь из нашего общежития? Все-таки свадьба! И день сегодня подходящий. А какой вечер!
Что-то есть в этих весенних вечерах щемящее, наверно от пробуждения всего — души и тела, света и воды, желаний и предчувствий. Вот-вот должно случиться что-то невероятное и такое необходимое. Обнять бы кого-то, и вот уже руки нараспашку. И глаза. Мои и чужие. Они как будто просматриваются до самой глубины, оттаяли и расцветают. Смотрите, девчонки, вот я. Весна оживает во мне, мальчишество, хоть я уже не мальчишка. И я буду идти и идти, буду со всеми и ни с кем. Я улыбаюсь, мне хорошо, я иду на свадьбу. Привет вам, девчонки, привет вам, все, все люди, привет вам, дома с такими на редкость отмытыми окнами, привет вам, такси и троллейбусы. Мне уже близко. Вот пересеку площадь перед Техноложкой, а там уже рукой подать до «Семи красавиц» — наших улиц с женскими названиями: Верейская, Рузовская, Можайская — это моя улица. По ней я ходил много зим и весен; там, на берегу Обводного канала, на седьмом этаже, у самого неба, жили не боги, а мы — парни из техникума, все как один мечтавшие встретить когда-нибудь по весне самую любимую и красивую из всех девушек на свете.
