Я удивляюсь: который же из ее сыновей передумал? Если младший — туда ему и дорога. Точно — младший. Забегали у него глаза.

— Или, говорит, буду играть на трубе, или шофером...

— Зачем вы только учите их всему сразу, этих выгадывательщиков? — возмутился отец Андреева. — Они должны знать свое дело до тонкостей, а то, понимаешь ли, хотят быть мастерами на все лады: и на трубе играют, и в футбол, и шоферские курсы для них открыли, и куда только не ходит мой сын! А я вот говорю ему: ты можешь железку мне заточить для рубанка? Подумаешь, говорит он, запросто. А сам так напортачил, стыдно смотреть.

Мне тоже стыдно перед отцами и матерями моих учеников. Тут все сидят специалисты своего дела: шоферы, слесари, токари, машинистки, кассиры, фрезеровщики. Они-то знают, чего стоит на производстве плохой работник: ни уважения ему, ни заработка. Правда, заточить железку для рубанка только с виду кажется просто, а вообще-то дело тонкое, нужен опыт, и я сам вряд ли справлюсь, как надо бы. Но все-таки стыдно за моего старосту и за себя.

Родители зашумели, загалдели, каждый заговорил о своем наболевшем. Штифтик молчал, выжидая, когда кончится шум. Я решил, что надо помочь Штифтику, вызову еще кого-нибудь, пусть сами скажут о своих делах.

— Хотелось бы послушать комсогрупорга и старосту, — говорю я.

Первым пошел комсогрупорг, Петр Елизаров. Свое дело он делал тихо: собирал взносы да устраивал отчетные собрания раз в году. Он по натуре не вожак, и я ошибся в нем, и мальчишки выбирали его бездумно, лишь бы выбрать кого-нибудь, лишь бы не приставал потом со всякими «надо». Вижу по глазам, что говорить ему сейчас неохота, лень думать. А, мол, все равно, что было, то и будет. Обещания, обязательства — надоело. Он и сказал вяло насчет того, что группа подумает, примет к сведению. У него и слова-то были неживые, стандартные, напрокат.

А вот староста совсем другой. Андреев в отца: крепкий, плечистый, светловолосый, с большими смелыми глазами, он выходит с достоинством, говорит серьезно и взволнованно:

— Группа наша, я считаю, как группа. Не лучше, но, и не хуже других. Может, в чем даже и получше.

— Конечно, лучше! — шумно согласились все мальчишки.

— Но я вообще-то хочу сказать о другом. Вот что я хочу сказать... — Андреев слегка замешкался. Я еще ни разу не видел его таким взволнованным. Он старался сдержать себя и говорить отчетливо, ровно, с достоинством; он смело смотрел в глаза отцу, всем родителям и притихшим ребятам:

— Я хочу сказать, что мы уже взрослые. У нас есть паспорта, специальности, на нас рассчитывают, как на специалистов, а вот разговаривают с нами в училище, как с детьми. Сосунками.

— А как ты думаешь, — спросил вдруг молчавший до того преподаватель спецтехнологии, — есть все-таки какое-то отличие между взрослыми и учащимися? Есть или нет?

— Конечно, есть, — начал Андреев, но его перебил Саня. Он сказал негромко и медленно, как всегда:

— Взрослые говорят одно, а делают другое...

— Что ты имеешь в виду, Саня? — удивился я. — Разве все врут?

— Все! — раздался вдруг громкий голос. Глеб Бородулин вскочил со своего места красный, яростный, отчаянный — никогда я еще его таким не видел — и срывающимся голосом, будто преодолевая удушье и заикание, закричал:

— Все врут! Все кругом ложь, вранье!..

Что это? Что с ним? Может быть, это родительское собрание, сбор отцов и матерей так подействовали на него, оставленного своими родителями?

Все лица повернулись к Глебу. Высокий, нервный, напряженный, он всем бросал вызов. Что еще скажет он?

— Вот старший мастер все время говорит нам о белых халатах, а ведь это самая настоящая неправда. Это хоть и ерунда, деталь, но все-таки... Есть и почище кое-что. Мы не боимся ничего, лишь бы нам не врали!

— Так что же, ты считаешь, что я вру? Так, что ли?

Глеб молчал, смотрел на мастера в упор, смело, твердо, но молчал. А старший, будто обрадовавшись чему-то, стал переспрашивать и переспрашивать:

— По-твоему, я врун, да? Обманщик, так ты считаешь?

Я открыл было рот, чтобы прервать этот уже невыносимый допрос, но успел сказать только два слова: «Он прав»... и вдруг услышал:

— Да перестаньте. Сами знаете, что он прав, — сказала Майка. Она была просто вне себя.

Старший мастер не ожидал такого от Майки, насупился, обвел всех оскорбленным взглядом и уже неуверенно сказал:

— Ну что же это вы, понимаете ли... Я одно, вы другое... Как так можно, понимаете ли...

Что ж, ему тоже нелегко гнуть свою линию, я невольно посочувствовал ему, потому что уж очень растерянный и пришибленный вид был сейчас у человека, который, кажется, больше всего на свете дорожил своей солидностью.

А Глеб стоял во весь свой немалый рост. Он был еще взволнован, но все отчужденнее и замкнутее казалось его обычно открытое лицо. Менялся, как всегда, и цвет его кожи — сквозь румянец начала проступать бледность. Правдолюбец! Как же ты смог? А может, за то он меня и стукнул, что я тоже вру? Его глаза требуют только правды.

Я всегда хотел говорить всем только правду. Но как сказать, к примеру, Илюхину, что он дурак, пень, причем зловредный пень, а Сане — что он действительно душевнобольной, а Савельеву-младшему — что никогда из него не получится слесарь, — может выйти хороший пекарь, закройщик, садовник, киномеханик, кто угодно, только не слесарь? Но я бы сказал всю правду и Лобову, и старшему мастеру, и вот ему, моему Глебу.

Но сейчас говорю не я, а говорит он.

— Вот вы Лобова все обвиняете, требуете, чтобы он выложил всю правду, — продолжал Глеб запальчиво. — Тогда почему же, если вы считаете нас взрослыми, мы не имеем права делать все то, что делаете вы? Вы-то пьете? Почему мы не можем курить? Вы же курите? И ругаетесь вы тоже, а нас учите не ругаться. И прогуливаете, и опаздываете сами. Почему вот, например, директор имеет право опоздать, а Лобов нет? Или вот нам делают замечание, а мы не можем. Почему?

— А вот почему, — услышал я голос директора училища. Никто не заметил, что он стоял позади всех, у самых дверей. — Я отвечу, почему одним можно одно, а другим другое.

Николай Иванович был спокоен, корректен и даже мягок. Он не наставлял, а как будто дружески растолковывал. Он отвечал не только Глебу Бородулину, бросившему вызов, идущему на крайность, готовому к ссоре. Директор училища обращался ко всем сразу, кто был здесь, а может быть, даже еще и к тем, кого сейчас не было на этом собрании, но кому наверняка передадут его слова.

— Посудите сами, мы ведь не можем руководствоваться законами джунглей. У нас есть партийная дисциплина, комсомольская, армейская, гражданская, производственная, общегосударственная. Кто не подчиняется общим законам — мешает обществу. И это надо понять, принять, и тогда многое станет проще, легче, разумнее...

Он был прав, он был совершенно прав, я видел, как с ним были согласны все родители, многие даже кивали головой в такт размеренному ритму его речи. С директором и вправду нельзя было не согласиться. Но до чего же разные стояли друг перед другом два человека, два гражданина одного и того же общества — юный, отдавшийся порыву и своим наболевшим сомнениям Глеб Бородулин и его совершенно уверенный в каждом своем слове и жесте наставник, самый главный сейчас командир и толкователь жизни, директор училища, Николай Иванович Пономарев. Мой разум был на его стороне, но вот сердце было с Глебом. Всей душевной тревогой, сомнениями, мальчишеской запальчивостью я был с Бородулиным. И, оказывается, не только я.

— Но ведь неправда насчет белых халатов, — покачав головой, простонала Майка. Она не могла сдержаться. — Просто глупая старая легенда.

Директор жестом остановил ее, сказал с прежней уверенностью:

— Мы никого не обманываем. В белых халатах будут работать не все, но некоторые действительно будут. На базовом нашем заводе, как известно, есть такая возможность. А вот насчет общего права, что кому можно, а что нельзя, я еще не все сказал. Мы считаем учащихся взрослыми людьми. Но не вполне. Вы разве способны нести на своих плечах все обязанности взрослого? Нет, не способны. А значит, и не все права вам даны. Мы вас учим, воспитываем. И у нас в этом плане особые моральные обязательства перед вами, перед вашими родителями, перед социалистическим обществом и государством. И особенно теперь, когда так заметно расширяется и совершенствуется система ПТУ. Теперь особенно нам нужна будет строгая дисциплина — у нас большие задачи. В общем, что разрешено офицерам, не всегда позволено солдатам, — это ясно! И я не позволю, чтобы юноша, воспитание которого доверено мне, во вред себе и обществу губил свое здоровье пьянкой. Не позволю — и все. Это ясно? И я не позволю, чтобы учащиеся со мной пререкались, как вот этот молодой человек, Николай Лобов.