— Ну и ну, выпороть бы его, — говорит отец Андреева, и огромные его кулаки сжимаются, словно чувствуя в пальцах широкий флотский ремень.
Тихо, напряженно стало в кабинете спецтехнологии. Все смотрят на Лобова и взглядами требуют, чтобы он хоть что-то сказал. Мать, кажется, даже привстала.
— Как это вы не цените честь училища? Вам здесь дается прекрасная специальность, — обращается уже ко всем старший мастер. — Вам придется работать с точнейшими приборами, в белых халатах. Так расскажи нам, Лобов, о себе всю правду. Почему ты так себя ведешь?
Какую правду хочет услышать этот человек в черном костюме, в черной рубашке с белым синтетическим галстуком? Ему хочется чтобы что? Чтобы этот набычившийся парень вдруг стал другим, чтобы он почтительно вытянулся, чтобы щеки его зарделись стыдливым румянцем и он сказал бы елейным или срывающимся от волнения голосом: «Простите, пожалуйста, больше так не буду. Я грубил учителям, и я понимаю, как это нехорошо. Я во всем виноват. Простите меня, пожалуйста, больше не буду».
Но Лобов стоит перед всеми, как стоял, независимо и надменно, с презрительно, насмешливо сжатыми тонкими губами. Холодная враждебность на его лице. Мол, погибаю, но не сдаюсь! Вы все против меня, и мне наплевать!
— Так вот, имейте в виду, вам придется работать в белых халатах, — почему-то повторяет старший мастер.
— И в белых тапочках, — говорит кто-то. Нет, не кто-то. Это Бородулин. По лицу видно, как он зол на всех.
Но старший мастер пропускает эту реплику мимо ушей, он увлечен своей странной идеей о белых халатах. Откуда он взял эти белые халаты? Он привык, затвердил, бездумно врет, не замечая вранья. Это ведь только в лаборатории или в совершенно исключительных условиях слесарь работает в белом халате.
А старший мастер знай себе спрашивает:
— Говори, Лобов. Чего молчишь? Где твоя совесть?
Я смотрю на Лобова и думаю: зачем все-таки он ведет себя так вызывающе и поглядывает на всех злобно? Кто его учил так жить среди людей? Кто его наставники? Тихая, пришибленная мать? Или воспитатели детского сада? Или учителя школы? Или мы, мастера, вот я, например, или вон Майка, которая глядит на Лобова, жалея его и мучаясь за него? А может быть, вон тот незнакомый мужчина?.. Нет, не они отвечают сейчас за Лобова. Я тут главный родитель. Я сейчас за всех ребят отвечаю в первую очередь. И можно считать, что это меня прорабатывает сейчас старший мастер. Прорабатывает перед ребятами и перед родителями.
И на них смотрю я, на родителей.
Почти у всех усталые лица и внимательные, напряженные глаза. Родители сидят, как, бывало, сидели школьники за партами, а учителя, как бывало, стоят и отчитывают; но теперь уже у родителей есть тревожное, горькое знание того, что такое жизнь, чем оборачиваются многие мечты и надежды, во что превращается мальчишеская гордость и отвага, что бывает в конце пути.
Какие лица! Только вглядись и пойми. Кажется, впервые я их увидел. Кажется, только теперь я начал понимать что к чему. Только во время этого разлома, разреза, в минуты беды можно так вот понять себя и других. Так подумай, вглядись и пойми — себя и вот их, учащихся, молодых граждан и их родителей. В этом понимании, может быть, суть всей жизни. Что-то самое главное для наших отношений: на работе, дома, в деле и в безделье, в будни и в праздники. Тебя ударил твой ученик, такой же примерно, как этот Лобов, вот и подумай. Нет, Бородулин другой. Тот... в том нужно разобраться особо. А не кричать на него, как ты это сделал, и не заниматься занудливым, зловредным допросом, как старший мастер. А ты вот попробуй именно от сердца к сердцу, от сознания к сознанию.
Встретиться, обязательно встретиться с Глебом и поговорить с ним так, чтобы он понял, как мне сейчас худо без дружбы и доверия к моим ученикам и особенно к нему, к Глебу.
— Послушай, Коля, — говорю я Лобову, воспользовавшись короткой паузой в гневном монологе старшего мастера. Мне приятно обратиться к нему сейчас по имени, и я произношу его легким быстрым голосом и уверен, что, раскрывшись и доверившись сам, вызову ответное к себе доверие. — Пойми, все мы хотим, чтобы ты понял, что ты уже не мальчишка, что нужно отвечать за свои поступки и всерьез подумать о своем поведении. Только этого мы и хотим от тебя.
Молчание. Лобов переминается, раза два бросил на меня взгляд и по-прежнему молчит. Молчание затягивается. Все ждут. Я тоже.
— Эх, выпороть бы его, — слышу я голос отца Андреева.
— Ну и воспитаньице, — говорит полнощекая мать близнецов Савельевых. Она раскраснелась, сердится, мнет в руках платочек.
— Кто из дружков-приятелей ему поможет? — с холодной язвительностью снова начинает словоохотливый старший мастер.
— А я тут при чем? — один за другим подскакивают братья, не успев сговориться об очередности.
— Вот ты! — манит пальцем старший мастер. — Это тебя я видел вместе с Лобовым у пивного ларька.
Савельев встал невдалеке от Лобова: руки пробовал заложить в карманы — не получилось, да и встать нахально, как Лобов, не решился, не в его это правилах, хотел бы придумать что-нибудь понезависимее, да никак. Вон и мать смотрит во все глаза: «Попробуй только опозорить!»
— Помоги, Савельев, может быть, ты расскажешь за товарища? Тут нечего стыдиться, тут все свои.
— Почему это я должен за него говорить, пусть он говорит.
— Ты, Савельев, тоже разболтался. А кто виноват? Вся группа. У вас нет настоящей дружбы, каждый сам по себе и только на неблаговидные дела — вместе.
Неужели действительно все в моей группе так плохо, как говорит старший мастер? Надо бы кончать все это, сбить тон и тему разговора. Но в странном, двусмысленном я оказываюсь положении. Я в ссоре с группой, я знаю о них намного больше плохого, чем знают все остальные, и в то же время я знаю о них много больше других — хорошего. Надо бы и мне поругать ребят, но тогда я окажусь заодно со старшим мастером, подпишусь под его занудливым монологом. И не будет от этого никакой пользы, только вред. А защищать всех — тоже нельзя, они воспримут это как подхалимаж перед ними, как мою слабость — мол, все им теперь дозволено...
Что же мне делать? Как я должен сейчас вести себя? И вдруг я слышу голос:
— Напрасно вы так, Виктор Васильевич.
Это Штифтик. Маленький, щупленький и отважный.
— Ты встань, — прошу я его. — Встань и скажи.
— Пусть лучше идет сюда, — приглашает старший мастер.
Штифтик смело выходит перед всеми, держится прямо, хоть и с трудом преодолевает неловкость. Он теперь как на сцене, столько глаз смотрят на него. И всем нужно ответить. Голос чуть дрожит.
— Вы, Виктор Васильевич, говорите так, будто мы самые худшие и вообще все у нас плохо. А я вот, например, не считаю Лобова таким уж плохим, так у него получается, а на самом деле он другой. Он просто у всех на примете, и все его замечают, а он, в общем, другой. И с нашими групповыми делами не все так, как вы говорите. Мы плохо сидим на занятиях, когда нам скучно. А работаем, бывает, плохо, когда нам не дают работу такую, чтобы...
— Как это вам не дают работу? — удивился старший мастер. Да и я удивился.
— Олег, с чего ты взял это? Как так не дают?
— А так вот, Леонид Михайлович. Боятся или не хотят, я не знаю. Так у нас было на прошлой практике, на заводе.
— Но я же спрашивал у всех: довольны? Вы говорили — довольны.
— Леонид Михайлович, а что было жаловаться? Какой толк? А если совсем честно, было даже обидно. Работаешь, работаешь, а наряд тебе выписывают на копейки.
— Вы ученики, вас еще государство содержит, — отвечаю я.
— Да вообще вам напрасно дают деньги, — возмутился отец Андреева. — Это вас только портит. Деньги, деньги, деньги. Только и слышишь про них. Раньше вон учили безо всяких денег, и было хорошо.
— Жизни они еще настоящей не хлебнули, все бы им только так, по поверхности скользить, — сказала мать Савельевых. Это уж она только для меня возмущается. Сыновей своих любит до беспамятства, готова заранее простить им все. Но вот я слышу неожиданное признание: — Мой, видите ли, передумал быть слесарем...
