Ларри перегнулся через стойку, приблизил лицо к Уиллу.

— Л мне плевать, — заявил он. — Что-то происходит в нашем городишке, Хэмрик, но Джед ничего не контролирует. Он понятия не имеет, что творится.

— А ты?

Ларри полез в карман и выложил на стойку три десятки.

— Я скоро буду, — сказал он, оттолкнулся от стойки и направился к двери. — Позвоню и скажу, когда нужно будет действовать.

К вечеру в городе полностью восстановилась видимость нормальной жизни. В муниципалитете разминались первые пары конкурса вальсов. В новом крыле библиотеки, достроенном два месяца назад, начинались чтения, где Джерри Тотленд — местный автор довольно милых и довольно известных детективов, печатавшийся в Портленде, — собирался прочесть отрывки из нового романа. А на Блейзмонт-стрит возле маленького итальянского ресторанчика выстроилась очередь из двадцати человек, желавших отведать шедевры неаполитанской кухни.

Конечно, говорили и о том, что произошло днем на параде, но эти слухи лишь добавляли пикантности фестивалю, не более того. Все, в особенности туристы, немного жалели, что толком никто ничего не разглядел. Тем не менее будет о чем поговорить, когда гости разъедутся. Нечасто случается, что бы хваленый эвервилльский парад вот так осрамился средь бела дня.

После страшных событий этого дня Эрвин не знал, куда себя девать. Разом, в одно мгновение, он потерял всех, кто у него был.

Эрвин толком не понял, что творилось на перекрестке, да и не желал этого знать. За последние несколько дней он видел много странного и многое понял, но сегодняшнее происшествие оказалось выше его понимания. Часа два он метался по улицам, как потерявшийся пес, выискивая местечко, где можно посидеть, послушать людские разговоры и хотя бы на время забыться. Но везде только и говорили, что о дневном событии.

Разговоры редко касались его напрямую, но случившееся стало их причиной, в этом Эрвин не сомневался. Почему именно сегодня супруги признавались в своих грешках и проси ли друг у друга прощения? Да потому, что почувствовали дыхание смерти и расчувствовались. Эрвин долго ходил от одного дома к другому в поисках утешения, покоя и тишины, а к вечеру догадался прийти на кладбище.

Солнце клонилось к закату, и он бродил среди могил, рассеянно читал эпитафии, освещенные косыми лучами, и размышлял, как дошел до жизни такой. Чем он провинился? Пожелал себе немножко мирской славы? Но с каких пор это стало тяжким грехом? Хотел вытащить на свет тайну, которой следовало оставаться в тени? Но и это не грех; по крайней мере, в его понимании. Значит, ему просто не повезло.

Он решил остановиться и присел на плиту под деревом, где впервые познакомился с Нордхоффом и всей честной компанией. Взгляд его упал на надгробие, и он прочел вслух эпитафию, высеченную на нем.

Я верю, разойдясь с Фомой, Что смерть не властна надо мной, Что я смогу из гроба встать, Вздохнуть и небо увидать. Пускай хрупка мечта моя, Спаси, Господь, но выбрал я Хранить ее за гранью тьмы, Лишен неверия Фомы.

Эрвин от души растрогался, проникшись бесхитростной печалью этой эпитафии. Не успел он произнести последнего слова, как голос его предательски дрогнул, а из глаз хлынули слезы, давно рвавшиеся наружу.

Закрыв руками лицо, он сидел и рыдал. Зачем надеяться на жизнь после смерти, если все вокруг бессмысленно и пусто? Невыносимо!

— Неужели такие плохие стихи? — спросил сверху чей-то голос.

Эрвин оглянулся. В пышной предосенней листве он за метил какое-то движение.

— Покажись, — сказал он.

— Предпочитаю этого не делать, — ответил голос — Я давным-давно усвоил, что на деревьях безопаснее.

— Смеешься ты, что ли? — воскликнул Эрвин.

— Что с тобой случилось?

— Я хочу обратно.

— Ах, вот оно что, — проговорил голос — Это невозможно, так что не стоит себя зря терзать.

Человек на дереве уселся поудобнее, и крона качнулась.

— Их ведь больше нет?

— Кого?

— Да тех дураков, что здесь собирались. Ну, эти… Нордхофф, Долан… — «Долан» он будто выплюнул. — И все прочие. Я пришел сюда с гор, чтобы закончить с ними свои дела, а их и не слышно.

— Не слышно?

— Нет. Один ты. Куда они подевались?

— Трудно объяснить, — сказал Эрвин.

— А ты постарайся.

И он постарался. Рассказал все, что видел и чувствовал на перекрестке. При жизни, будучи адвокатом, он привык описывать мир в юридических терминах, и слов ему сейчас не хватало. Но так хотелось облегчить душу.

— Значит, их всех рассеяло?

— Похоже, именно так, — кивнул Эрвин.

— Так и должно было случиться, — сказал тот, кто сидел на дереве. — Это кровавое дело здесь началось, здесь должно и закончиться.

— Я знаю, о чем ты, — заявил Эрвин. — Я читал завещание.

— Чье?

— Подпись стояла: Макферсон.

Человек глухо зарычал, отчего Эрвин вздрогнул.

— Не смей произносить этого имени! — прикрикнул голос из ветвей.

— Почему?

— Потому! Но я говорил о другом убийстве, случившемся в этих горах, когда они еще не имели названия. И я долго ждал, чтобы посмотреть, чем все закончится.

— Кто ты? — спросил Эрвин. — Почему ты прячешься?

— Потому что ты достаточно увидел сегодня, — отозвался человек. — Тебе только меня и не хватало.

— Ничего, я как-нибудь выдержу, — заверил Эрвин. — Покажись.

На дереве помолчали. Потом голос произнес:

— Ну, как хочешь.

Ветки дрогнули, и человек стал спускаться вниз. Он оказался не таким уж страшным в шрамах, покрытый шерстью, но все равно человек.

— Ну вот, — сказал он, спрыгнув с нижней ветки. — Теперь ты меня видишь.

— Я… Рад познакомиться, — проговорил Эрвин. — Я боялся, что останусь один.

— Как тебя зовут?

— Эрвин Тузейкер. А тебя? Человек-зверь слегка поклонился:

— Позвольте представиться. Кокер Аммиано.

Целый час Муснакаф потратил на то, чтобы подготовить хозяйку к путешествию по холодным улицам Ливерпуля. Фебе в это время было позволено осмотреть дом. Осмотр оказался печальным; все многочисленные комнаты с их огромны ми завлекательными кроватями и декадентскими зеркала ми несли на себе печать запустения. Пыль, птичьи экскременты на окнах, и ни одной живой души, которая могла бы выглядывать в эти окна или преклонять голову на пуховые подушки, Может быть, обитатели дома спят? А если так, что им снится? Быть может, мир, откуда пришла Феба? Мысль, что существа, живущие в столь дивных комнатах, тоскуют по Косму, где она тосковала по волшебной стране, позабавила Фебу. Но потом она осознала печальный смысл своего предположения. Люди на разных берегах разделенного Субстанцией мира живут в тоске и смятении, мечтая об участи друг друга. Она поклялась: если переживет это путешествие и вернется в Эвервилль, будет наслаждаться каждой прожитой минутой и не тратить время на пустые мечты.

Выйдя из комнаты, она поглядела на себя в большое зеркало, висевшее в коридоре, и громко сказала:

— Наслаждайся всем. Каждой минутой.

— Что вы сказали? — спросил появившийся в дверях Муснакаф.

Ей стало неприятно, что ее застали врасплох.

— Давно вы за мной наблюдаете? — спросила она.

— Несколько секунд. Вы хороши, Феба Кобб. В вас есть музыка.

— У меня нет слуха, — ответила она немного резко.

— Музыка музыке рознь. У вас поет душа, а не гортань. В вашем дыхании я слышу литавры, а когда воображаю вас без одежды, сразу представляю себе хор.

Она окинула его суровым взглядом, усмирявшим самых строптивых пациентов, но он в ответ только улыбнулся.

— Не обижайтесь. В этом доме о подобных вещах всегда говорили открыто.

— Тогда и я скажу открыто. Я не хочу, чтобы вы разглядывали меня за моей спиной. Литавры там или нет, я не желаю слушать о том, какова я без одежды.