Есть в городе стадион, где безудержно кипят футбольные страсти. Есть речной пляж с традиционными грибками. Пляж соорудили сами горожане методом воскресников. Раньше тут был неровный, крутой берег.

За чертой города — ковыльная степь. Такая, какой она была и сотни лет назад. Но дикой ее назвать нельзя: в ковыле забиты колышки, ими отмечены границы будущих кварталов.

Туда, в степь, продолжат и главную улицу — Пионерскую.

Те, кто живет на ней, называют свой адрес не без гордости. Объясняется это просто: Пионерская была первой улицей будущего города. И если человек сказал: «Я с Пионерской», — значит, он здесь очень давно, значит, он до того как въехать в новые дома, успел еще померзнуть в палатках. Он пионер, он старожил!

Впрочем, последнее слово тут как-то не в ходу. Его сопровождают шутливой улыбкой.

Почему?

Мне рассказали о подвиге местного статистика. Не будучи вооружен быстродействующей счетной машиной, он сумел вычислить средний возраст жителей Р***. А их в городе немало — уже пятьдесят тысяч! После долгой работы статистик получил цифру: «22».

Зная средний возраст жителей Р***, вы не удивитесь тому, что местный загс не регистрирует смертей. Зато он очень загружен регистрацией браков и рождений…

Теперь предисловие окончено, и я хочу познакомить вас с одною из тех, кому двадцать два, — с Валей Ткаченко. Думаю, что ее нельзя представить себе без всего того, о чем только что было сказано. Так же, как и город Р*** невозможно представить без Вали и ее подруг.

Я увидел Валю впервые, когда шел по Пионерской улице со своим новым знакомым.

Был вечер. Летний вечер. Вернее, тот час его, когда дневная смена рабочих уже успела отдохнуть и собраться на танцы, а звезды — занять свои места на небосклоне.

Около кинотеатра улицу переходила невысокая, худенькая девушка с очень пышной прической. Это все, что можно было приметить в ней в первый раз.

Девушка вдруг остановилась, повернулась в сторону и громко сказала:

— Натка, когда ты с ним насовсем распрощаешься? Где твоя гордость?

К кому были обращены эти слова?

В свете фонаря я увидел девушку в светлом платье и парня в спортивной курточке.

Не знаю, то ли их свиданию действительно подошел конец, то ли девушка в светлом платье послушала свою наставницу. Только она повернулась и пошла прочь. А парень несколько мгновений нерешительно потоптался на месте и направился в другую сторону.

Когда наставница поравнялась с нами, то протянула руку моему знакомому:

— Здравствуй, Володя.

Володя представил меня ей.

— Валя Ткаченко, — сказала она.

Из-под черных широких бровей на меня смотрели такие же черные крупные глаза. Они улыбались.

По-моему, самое трудное — описывать человеческие улыбки. Боюсь ошибиться. Валина улыбка мне очень понравилась. Она была приветливой, несколько сдержанной и чуть-чуть озорной. А за сдержанностью нельзя было не уловить гордое достоинство, энергию и, пожалуй, сильный характер.

Потом я видел Валю Ткаченко еще несколько раз, говорил с ней, с ее подругами и товарищами. Мысленно возвращался к эпизоду на Пионерской улице. И думал: «Наверно, девушка в белом платье все-таки послушалась свою наставницу».

А для этого нужно рассказать, как говорят, все по порядку.

…Валя жила вместе с матерью в тихом, небольшом городе, что стоит на берегу Дона. Работала Валя бригадиром на консервном комбинате. Жизнь текла спокойно и размеренно. И никаких волнений, кроме тех, что связаны с выходом дочери замуж, Полина Трофимовна для себя не предвидела.

Иногда у Вали собирались девушки из бригады — все двенадцать человек. Это было либо по праздникам, либо тогда, когда бригаде присуждали премию и знамя. Приходили и парни. Становилось очень тесно. Но в этой тесноте ухитрялись все-таки танцевать.

Полина Трофимовна занимала место в уголке, смотрела на это веселье и все старалась угадать, кому же из молодых людей ее дочь отдает предпочтение…

А остальные вечера Валя чаще всего сидела за учебниками: она была принята на первый курс заочного механического института.

Так бы, наверно, и шло все дальше. Но вдруг в маленьком домике Ткаченко грянул гром. Убирая комнату, Полина Трофимовна увидела на столе среди книг дочери небольшой листок бумаги.

На нем было написано:

«В горком ВЛКСМ от Валентины Ткаченко.

Прошу послать меня по комсомольской путевке в город Р***, где находится стройка горнообогатительного комбината. Я много читала об этой стройке и хочу быть среди тех, кто сооружает новый гигант семилетки. Я еще только начинаю жизнь и думаю, что это будет хорошим началом. Строительной специальности не имею, но постараюсь ее освоить…».

Полина Трофимовна опустилась на стул, прошептала:

— Нет, не бывать такому, не пущу…

Другая на ее месте, может, и расплакалась бы, но у Полины Трофимовны был твердый, казацкий характер, и она только молча кусала губы.

Когда дочь вернулась с работы, мать спросила ее как бы между прочим:

— Собралась уезжать?

— Собралась. Хочу с тобой посоветоваться.

— Чего советоваться, раз уж заявление написала!..

— Я его еще не отнесла.

— А если я тебе не посоветую? Скажу, что это ненужно… что здесь тебе хорошо, а там будет плохо… что…

— Тогда все равно отнесу!

— Ну хорошо. Раз не понимаешь советов, тогда скажу попросту: не разрешаю!

— А я самостоятельная. Не маленькая.

— Как хочешь. Согласия своего я не дам. И провожать не пойду. А вещи твои запру в шкаф. Все равно скоро вернешься: пройдет это увлечение. Потянет к дому, к теплу, к матери.

Слово свое Полина Трофимовна сдержала: Валя уехала налегке, без прощаний и напутствий.

Но прежде чем она уехала, произошло одно очень важное событие, о котором на комбинате и в городе много говорили.

Как только подругам стало известно, что Валя уезжает, все одиннадцать девушек из ее бригады явились в горком комсомола и положили на стол свои заявления:

— Валя едет — и мы с нею!

Поезд увез комсомолок далеко на восток, в город, у которого история обращена не в прошлое, а в будущее.

В каждом старом городе есть разные люди — хорошие и плохие. А в Р***, по-моему, только хорошие. Потому что не всякий покинет свой дом и отправится в неизвестные края, не зная, как он устроится, как будет жить, где найдет свое место. Не у всякого хватит мужества и решимости совершить революцию в своей жизни, расстаться с тем, что знакомо и привычно. И еще — надо быть романтиком! Надо очень любить дело, которому посвящаешь жизнь, и труд, каким бы тяжелым он ни казался.

Я говорю о романтике и труде в одной строке потому, что эти понятия действительно стоят рядом. Ведь всякий созидатель — романтик. Когда он закладывает фундамент, делает черную, грязную работу, то он видит свою конечную цель. Перед мысленным взором его возникает светлое, красивое здание, которое поднимется на этом фундаменте. И чудятся ему блики солнца на окнах, которых пока нет.

А если человек лишен этого видения, если ему не важно, во имя чего он трудится, а значение имеет только расчетный листок бухгалтерии, — никакой он не созидатель.

Я был бы неискренним, если бы сказал, что в Р*** совсем нет ни одного такого «созидателя». Конечно, на правах исключения из правил они существуют.

Можно даже и по фамилии назвать. Алексей Дементьев, например.

Почему я выбрал именно его? Потому, что он был прорабом того участка, куда послали двенадцать казачек. Так окрестили здесь бригаду Вали Ткаченко.

Но Валя теперь не бригадир. Она рядовой штукатур, прошедший вместе с подругами краткий инструктаж. А бригадиром по совместительству является Дементьев, молодой человек, не вышедший еще за пределы комсомольского возраста, с бойким взглядом гармониста и чубом на лбу. Из-под комбинезона у него выглядывает узелок галстука… «Маляр-белоручка», — сказала о нем Валя.

И вправду, белоручка. Лежит целый день на досках и командует. А если на леса поднимется, то разве только для того, чтобы Аню-маленькую ущипнуть. Или обнять невзначай.