— Вот-т она, выходи-и!..

Прошла еще минута, другая, и в кругу не осталось никого из городских плясунов.

— Наша взяла... наша!.. — смеялись заречные.

— Что значит — ваша? — стоя на крыльце, строго спросил пристав.

— А то и значит, что... наши-то подюжее.

— Кто это здесь рассуждает? — повысил пристав голос. — Вы где находитесь? У кого?.. Живо за воротами будете... Кто это сейчас говорил? А ну, подойди ко мне...

Заречные отхлынули от конторы, подаваясь в темную глубину двора.

— Скоты!.. — заключил пристав.

— А зачем же, вашскородь, лаяться? Кажись, ничего худого не сделали.

— Что?..

Пристав шагнул с крыльца в темноту двора, но тут же остановился. Факелы догорели или их умышленно погасили. Только отсветы, падающие из окон конторы, слабо освещают двор на какой-нибудь десяток шагов, а дальше черной стеной стоит ночь.

— Хамье, — буркнул пристав и снова поднялся на крыльцо. — Сидоров! — крикнул городовому. — Выгоняй этот сброд. И — по загривку каждому на прощание.

Соловьиной трелью прокатился над заводским двором свисток городового.

— Зачем гнать, мы и сами уйдем... Спасибо на угощении... Эй, наши, айда!.. — сзывал гармонист Федька Загляд своих ребят.

Он развернул гармонь и хотел с «расписными челнами» выплыть за ворота завода.

— Прекратить безобразие! — гаркнул пристав.

Ярко освещенные окна конторы оставались позади. Городовые бесцеремонно выпроваживали со двора полупочтенных и совсем непочтенных гостей, всю простонародную мелкоту. В конторе заиграла музыка, открывая бал в будущем складе готовых надмогильных изделий. Городские дамы и кавалеры закружились в танцах, а люди постарше, постепеннее, снова уселись за стол.

В ожидании разъезда гостей за воротами длинной вереницей стояли извозчики.

— Пируют господа хорошие.

— Кому голодовать, а кому пировать.

— Сколько объедков, поди, зря пропадет. Хоть бы мосолик какой поглодать...

— Не пропадут. Найдутся охотники, соберут...

Навалив себе на тарелку голову жареного поросенка, купец Филимонов отхлебнул из бокала мадерцы и расстегнул на жилетке пуговку.

— Вот я, значит, тебе расскажу...

Но ничего не успел Филимонов рассказать своему соседу, кассиру из казначейства: сильный удар в окно, сопровождаемый звоном разбитого стекла, заглушил его голос. Влетевший в окно осколок кирпича плюхнулся на стол в блюдо с заливным судаком.

— Так-с, Агутин... Понравилась, значит, тебе кутузка? Опять с тобой повстречались?..

— Повстречались, вашскородье.

— Ты что же, нарочно все это?..

— Не виноватый ни в чем, вашскородье.

— Как же не виноватый, когда ты зачинщик всего?! Где ни появишься, везде от тебя только смутьянство одно.

— Не причастный, не виноватый ни в чем. Сами изволили видеть, плясали по-честному, — твердил Агутин свое.

— Да тебя, как преступника государственного... как же ты, шваль заречная, осмелился посягнуть... Как же ты... — задохнулся от гнева и закашлялся пристав.

— Переплясал-то?.. — спросил Агутин.

— Молчать!.. Не смеешь вопросы мне задавать, арестантская твоя харя... Отвечай, как ты смел, негодяй, это самое?.. Как тебе совесть позволила насмеяться над таким лицом? Отвечай, сукин ты сын!

— Смеху ни над кем не было, а Фома Кузьмич сами всем веселиться приказывали. У нас, вашскородье, все по-честному шло.

— И кирпичом, значит, пальнули «по-честному»?

— Не могу этого знать, не видал.

Так ничего и не добился от него Полуянов. Продержал в кутузке несколько дней и выпустил.

Хотел Дятлов отказать племяннику аптекаря, но, припомнив, что было на заводском дворе, спросил Лисогонова:

— Это ты тогда... на подмогу мне выскочил?

— Самый я, Фома Кузьмич. В точности.

— Так. Ну, ладно. Вторым приказчиком будешь. Минаков, значит, да ты. Как зовут-то?

— Егор... Георгий Иваныч...

Снова голодающие растекались по улицам и переулкам, одним своим видом наводя страх на горожан. Подростки, семейные мужики, старики, едва волочившие ноги, ходили под окнами, и от них среди бела дня накрепко запирали двери, а особо опасливые хозяева спускали с цепи собак.

— Подайте милостыньку, Христа ради...

— Бог подаст.

Переходил от дома к дому, с одной улицы на другую, следом за многими прошедшими до него, молодой ракшинский парень Прохор Тишин, и никто ему не протянул ничего за весь длинный день. В деревне у Прохора никого не осталось. Мать умерла еще два года назад, а отца этой зимой завалило где-то в шахте. Жил Прохор у старика бобыля дяди Игната и вместе с ним пришел наниматься на дятловский завод. Первый раз за свои семнадцать лет попал парень в город, где все изумляло его, а больше всего — обжорный ряд на базаре. Стоило потом на ночлеге закрыть глаза — и ему мерещились начиненные кашей толстые сычуги, миски с дымящимися щами и торчащим мослом, ломти пахучего хлеба, связки вяленой рыбы, размоченные в горячем чае румяные крутые баранки... Одно чередовалось за другим, будто кто-то, невидимый, выставлял перед Прохором всю базарную снедь. Протяни руку и ешь, грызи, хлебай. Чего сроду в деревне и в глаза не видал, — ему казалось, что он знает на вкус.

Чуть свет дядя Игнат повел его на маслобойку, — может, хоть завалящий кусочек жмыха найдут. Маслобойка не работала, не из чего было сбивать. На задворках возвышалась большая куча старой, прогнившей подсолнечной шелухи. Ковырнул ее дядя Игнат — одна прель. Вышла какая-то баба с миской вчерашней каши и размоченными хлебными корками, стала скликать кур. Они послушно бежали на зов, и баба горстями разбрасывала им корм. Как завороженный, стоял Прохор, глядя на кур, торопливо хватавших и кашу и размоченные хлебные корки, а дядя Игнат подошел к бабе и поклонился ей.

Нет, не отмахнулась она от него, не буркнула: «Много вас ходит тут!..» — переступила порог сеней и позвала старика за собой. Тогда, не спуская глаз с кур, Прохор приблизился к ним и нагнулся. Занятые своим делом, куры не обращали на него внимания, и только ближние из них нехотя посторонились. А петух, приподняв голову, будто бы недовольно спросил:

— Кто-кто-кто?.. Как-так-так?..

Прохор опустился на колени, припал к разбросанным крошкам и стал подбирать их губами, вместе с пылью, с песком.

Вскоре вышел дядя Игнат, придерживая рукой полу своего зипуна.

— Проша... Прош... Сомлел, что ль, уж так?.. — старался старик приподнять его. — Живыми будем, Прошка, теперь. Обратно — живыми, — обнадеживал племянника дядя, и в его голосе были действительно бодрые нотки. — Гляди-ка, чего у нас! — показывал он объедки хлебных ломтей, толстые корки и большой кусок подсолнечного жмыха.

Ах, и вкусна же водица, в которой разбухает намоченный хлеб! Еще сольцы бы щепотку... Оживай, набирайся сил, Прохор. Они тебе будут нужны на многие годы. Не оброни ни одной малой крошки, не пролей ни капли воды, остро пахнущей хлебом...

— Слава тебе, господи, — крестился дядя Игнат. — Откроется завод — и за работу нам приниматься тогда. Слава тебе, Христе боже наш...

Прохор тоже думал о заводе, о работе на нем. «Чугунные кресты начнут отливать... А нужен, что ли, мертвому крест? И живому не нужен. Это заводчик на мертвых людях будет капитал свой растить... Ему надо, чтоб народ помирал... Чем больше смертей, тем доходней. Ему впору своими руками людей душить. Вот он-то и есть преступник из всех преступников. Как дядя Игнат говорит, — государственный...»

К полудню, когда солнце знойно выплыло на самую середину неба, по дороге к заводу пропылила хозяйская бричка.

— Сам едет, сам!.. — пронеслось по толпе.

Головы собравшихся были обнажены и пригнуты в поклоне. Дятлов ехал с литейным мастером Шестовым, нанятым им в Москве. Еще издали приглядывался к грязно-серой, беспокойно шевелящейся толпе. У заводских ворот бричка остановилась. Серый — яблоками — рысак покосился на настороженно притихшую толпу, постриг ушами и, брезгливо фыркнув, отшвырнул с удил мыльный клок пены.