— А вот эту?
— И эту сюда... По эту сторону можно. Перед папашей только место не загораживай, а то будут они тут сидеть, за цветами их и не увидишь... К сторонке, к сторонке подвинь...
— Едут, едут!.. — донеслось от проходной.
Регент торопливо задает тон:
— До-ми-до-о... Соль-ми-до-о...
Тройка летит напрямик. Вот-вот врежется в решетчатые ворота, но лошади делают крутой поворот перед самой проходной, тарантас вздрагивает и останавливается. Регент взмахивает рукой, и хор в сорок человек торжественно возглашает, гремит:
— Ис полла эти деспота!..
И замирает на мгновение, чтобы снова разразиться еще и еще громогласным приветствием:
— Ис полла эти деспота!..
К тарантасу живо подскочили двое рабочих и расстелили ковровую дорожку, чтобы не на голую землю ступила нога архипастыря. Около Фомы Кузьмича сгрудились в праздничном облачении все духовные отцы горожан. Фома облегченно вздохнул. Хотя с началом торжества и припоздали против намеченного часа, — ну, ничего.
Из тарантаса, кряхтя, вылезает протопоп отец Никодим, опираясь на свою трость с серебряным набалдашником. Лицо Фомы Дятлова начинает тускнеть: в тарантасе больше нет никого. Заводчик нетерпеливо спешит к еле переставляющему ноги протопопу и останавливает его строгим окриком:
— А архиерей?..
Протопоп разводит руками и вбирает в плечи косматую голову.
— Нету, Фома Кузьмич, нету...
— Как так нет?!
— Не приехал, нет... Обещал, а нет... Дела, что ль...
Ярче разгораются в небе звезды, ярче горят плошки и факелы на земле. Гости, разместившиеся во дворе, бойко шелушат семечки, весело переговариваются и смеются; взвизгивают девки и бабы от внезапных щипков. Скрипят, надрываются гармошки, — во дворе, как и в конторе, с каждой минутой все веселее и веселее.
— Господа... господа!.. Я говорю: культура Запада, культура, господа, германских и прочих государств воплотилась, господа, в нашем краю...
У городского головы пересыхает горло. Он проглатывает слова.
— Фома Кузьмич, господа... Одним словом... Чугунный завод в нашем краю... И прошу, господа, выпить за чугунный и за германские государства!.. И чтоб, господа, нашему Фоме Кузьмичу здравствовать, украшать наши кладбища... Виноват, господа, не к месту будь сказано... Украшать чтоб Фоме Кузьмичу нашу смерть... Многая лета!..
И хор гремит: «Многая лета... Многая лета!..»
А Филимонов крутит головой, захлебываясь от смеха, рассказывает соседу по столу:
— Потеха!.. На масленой в Москве мы с Фомой... Вот уж где почудили... Дела-а!..
Егор Иванович Лисогонов долго вертелся около главного стола, за которым сидел хозяин с самыми знатными людьми города, мешал официантам, а присесть ему негде было. Уж если дядя-аптекарь попал на задворки, в самый конец другой комнаты, то... Переходил Егор Иванович от стола к столу, из одной комнаты в другую и очутился на крыльце. Посмотрел на пирующих во дворе — и там негде приткнуться... «Разве вот здесь, с краю, где девки сидят...»
— Извиняюсь, барышни... Местечка не найдется, чтоб рядышком?.. — И приятно удивился, заметив дочь бахчевика Брагина. — Наше вам почтеньице, Варенька!
Притихли сидевшие рядом с Варей подружки, вытянули шеи, стараясь разглядеть ее городского ухажера. Одна другой; зашептали:
— Он допрежь за Ксюшкой Агутиной ударял, пока та за Степку Трунова не вышла... Племянник аптекарев он.
— Сказывают, в приказчиках тут.
— Вот бы у него попроситься, чтоб в завод взял...
— Погоди... Познакомимся, может... Послушаем, про что говорит.
Тесно сидеть Варе — ни пошевельнуться, ни поглубже вздохнуть. С одного бока поджимают навострившие уши подружки, с другого — Егор Иванович.
— Меня Фома Кузьмич в комнатах оставляли, да душно там, знаете, шумно и к тому ж не на свежем воздухе... А я, по изысканности души, природу люблю наблюдать... Угощайтесь, Варенька, — придвигает он к ней стакан с брагой.
— Нешто можно, Егор Иваныч... А как захмелеешь?!
— Как кавалер — я завсегда к вашим услугам.
— Люминацию чтоб... На волю пойдем, там просторней... Люминацию!.. — кричит Дятлов.
Он в пестром кругу обступивших его во дворе людей, пляшет, притопывает ногами, и множатся на песке оттиски его каблуков.
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня!..
Визжат и рокочут, захлебываются гармоники.
Будто с отчаяния ударив картузом о землю, в круг входит маляр Агутин и, подбоченясь, становится против Дятлова.
— Ну-ка, ну-ка, давай!..
— Сыпь, Матвеич!.. — раздались одобряющие выкрики.
Неторопливо, как бы нехотя, начал Агутин обхаживать Дятлова, словно примерялся, в какой момент и с какой стороны ловчей будет накинуться ему на купца-заводчика. И улучил такое мгновение: боднул головой воздух, лихо вывернулся из-под дятловской широко раскинутой руки и, притопнув, пошел плести ногами замысловатые кренделя. Дятлов вправо подастся, — и маляр кружит около него; Дятлов — влево, — и маляр тут как тут. Не дает ходу заводчику, и тому приходится топтаться на месте. Задирает маляр кверху свою всклокоченную бороденку, того и гляди отвалится у него запрокинутая голова, и приседает, словно в холодную воду окунается.
— Ух, ух!..
— Не уступай, Матвеич, шибче ходи!..
Гармонь самого лучшего хомутовского гармониста, Федьки Загляда, учащает плясовой наигрыш; Дятлов переступает с пятки на носок, помогает себе руками, звонко прихлопывая по лаковым голенищам, а маляр вприсядку крутит вокруг него карусель, с каждой минутой все больше входя в азарт.
— А ведь перепляшет его Матвеич... Истинный господь — перепляшет!.. — откровенно радуются пригородные и вызывающе, с усмешками, посматривают на городских, извечных своих противников по кулачкам.
— Агутин — такой... Не поддастся...
— Он старика перепарил, не уступил. А этого запросто перепляшет.
До слуха Дятлова донеслось это ехидное замечание, и он помрачнел. Выйти из круга — значит действительно признать себя побежденным, но и продолжать плясать под такие насмешки ему не к лицу. Ковырнул носком землю и чуть не споткнулся. Устал, запотел, дышать стало трудно. Тяжеловат он, осанку имеет солидную, не такой вертлявый, как этот замухрышка маляр.
Бешено снуют пальцы гармониста по перламутровым кнопкам ладов, извивается гармонь, словно норовя вырваться из рук. Залихватские переборы сплетаются, рвутся наперегонки. А лицо у гармониста строгое, напряженное. Да, похоже, что со всех хмель сошел. Уже не слышно смешков и острых словечек, все следят за Дятловым и Агутиным: кто — кого?..
Фома Кузьмич знал, каким взрывом веселья встретят пригородные его поражение. Даже если выдержит еще несколько минут и одновременно с Агутиным выйдет из круга, все равно первенство признают за маляром. Бойчее оп пляшет, вон какие коленца выкидывает: оперся рукой о землю и колесом ноги крутит! А он, Фома, топчется медведем, бестолково размахивает руками, не может как следует ноги согнуть — живот мешает ему. «Хоть бы на подмогу из наших кто вышел... Стоят, подлецы... Хозяйским позором любуются... Ну, погодите, припомню я вам!..»
И тогда, словно угадав его мысли, на выручку быстро выходит Егор Иванович Лисогонов.
Сразу видно, что не умеет плясать человек, ногами лишь путает, мельтешит перед глазами, мешает.
— Эй, отойди... Чего выскочил?! Ходить сперва научись! — кричат ему с разных сторон, но Егор Иванович будто не слышит. Надо же как-то хозяина выручать!
Податной инспектор тоже смекнул:
— Подмогнем, Фома Кузьмич, не сдавай!.. — и, ворвавшись в круг, начал лихо отбивать чечетку,
— Ах, та-ак?! — угрожающе донеслось из рядов, где стояли заречные.
Двое парней и один бородатый мужик живо скинули с себя пиджаки, швырнули их вместе с картузами под ноги и тоже ринулись в круг.
Нет, не переплясать было горожанам заречных, у которых и присвист зычнее и пляска замысловатее. Словно вихри несли их по кругу, и притопывали они так, что наблюдавшие за пляской городские гости невольно пятились, опасаясь, как бы не наступили им на ноги. Поджимались к крыльцу конторы и поднимались на него. А заречные все больше теснили их, расширяя круг, и кто-то озорно, вызывающе выкрикнул:
