— По кресту возьмете, а там — видно будет.

Особо строптивым вразумительно намекнул, что не только не даст ни копейки вперед, но немедленно стребует накопившийся долг, а потом, может, и вообще им придется проститься с заводом.

Только с пришлыми из дальних мест не мог сговориться.

— Куда ж нам их, Фома Кузьмич?..

В самом деле — куда? Ведь родные места у этих людей и родительские могилы за сотни верст отсюда. А своим мужикам и парням подсказал, как следовало поступить:

— На базаре с земляком встретишься и попросишь его крест в деревню к тебе отвезти.

В первую же субботу приказчик Егор Иванович Лисогонов стоял со списками и выкликал столпившихся около склада рабочих, а Минаков отпускал кресты.

— Свят, свят, свят... Что это? — шарахались в стороны горожане, глядя, как тянулись по улице люди, согнувшиеся под крестной ношей.

А на следующий день с утра за полцены навязывали рабочие свои кресты горожанам, выходившим после воскресной обедни из кладбищенской церкви. Кое-кому удалось продать, а остальных выручил приказчик из дятловской кладбищенской лавки — скупил кресты по дешевке. Нечуеву только не повезло. Прислонил он крест к дереву, и пока торговался с какой-то старухой, крест — кто его знает как — соскользнул, ударился вершинкой о камень, и она у него откололась.

Старуха сказала, что это Нечуева сам бог наказал, и ушла, а дятловский приказчик не согласился взять искалеченный этот крест.

Плюнул, озлобившись, Нечуев, выпросил у Прохора Тишина несколько медяков и пошел за косушкой, чтобы залить накипевшую на душе горечь.

Заколотил маляр Агутин последний гвоздь, укрепляя над дверью вывеску, спустился с лестницы, полюбовался, прищурив глаз. Броская вывеска получилась: по желтому полю — зеленым; буквы так и лезут в глаза:

Трактир

Лисабон

И только Агутин переступил порог нового заведения, как хозяин вышел к нему навстречу со стаканом водки.

— Спрысни, Матвеич, за предбудущие успехи.

— За полное, Яков Карпыч, благополучие!

— С твоей легкой руки, бог даст, дело пойдет.

— Обязательно!.. С Лисабоном, стало быть, Карпыч.

— Закусывай вот...

Скворчит на сковородке яичница; распластанная на тарелке селедка держит во рту колечко репчатого лука, шибает в нос крепкий запах чесноковой колбасы, и снова перед Агутиным налитый стакан. Хозяин только пригубливает, а Михаил Матвеич старается ото всей души сделать самый наилучший почин.

Столики стоят, стульчики, за широкой стойкой — массивный дубовый буфет, икона Николая-чудотворца в переднем углу, портрет государя-императора на стене, — все как следует. К пиву — подсоленные черные сухарики, вобла, моченый горошек и — по праздничным дням — даже раки будут!

— Ну, милый, есть где будет рабочему человеку душу отвесть.

До этого Шибаков был квасником. Настаивал квасы на меду, на изюме, делал кислые и сладкие, белые и красные, сам кое-как перебиваясь с хлеба на квас, но с пуском дятловского завода поднатужился, чтобы пошире развернуть дело. Пригородная слобода Дубиневка, где он жил, была поблизости от завода. Вот и решил Шибаков к грушевым, медовым, клюквенным и другим квасам прибавить еще пиво и водку. Больше месяца потратил на перестройку своей квасной лавки и, когда дело подходило к концу, заказал маляру Агутину вывеску.

В городе была гостиница «Лондон». Был ресторан «Мадрид». А Шибаков решил назвать свое заведение «Лиссабон». Маляр одно «с» на вывеске упразднил, но заказчик этого даже и не заметил.

— Пойдет дело, Карпыч... Пойдет!.. — заверял Агутин.

Жена, дочь, два сына да свояченица с племянником — все семейство Шибаковых обслуживало посетителей, расточая направо и налево улыбки. В уголке сидел, нанятый новым трактирщиком, слепенький гармонист. Был час свидания за бутылками, а гармонь голосила «Разлуку». Сам Шибаков находился за стойкой и любовно оглядывал свое заведение.

Михаил Матвеич Агутин переходил от столика к столику, по-свойски похлопывал сидевших по плечам, говорил:

— Рабочему человеку что надо?.. Я такое рассужденье держу: поесть ему надо, конечно... Никто против не говорит... Но и выпить также... Рабочему много не надо... Не такой он, рабочий-то...

— А какой? — спрашивали его.

— Рабочий-то?.. Я и говорю: не такой рабочий человек, чтобы как, скажем... Для рабочего человека трактир как для богомолки церковь... Надо душу свою отводить?.. Обязательно надо... Нет, ты погоди, дай я доскажу... Сладко тебе на работе, а?.. Дома — сладко?.. А-а... то-то вот... Сибирский твой глаз... — прищелкивал маляр языком. — А здесь — полное удовольствие...

Пенилось по стаканам и кружкам пиво; до последней капли выливалась из косушек, бутылок и штофов водка.

— Вот око, утешеньице!

— Эхма... Пропадать, так навеселе чтоб... Все равно в капкане сидим. Как захочет, так хозяин и станет теперь мудровать, потому — все в долгу у него... Кресты навязал... Вот уж истинно — в душу, в крест...

— Цыть!.. Икона в углу, а ты такие слова...

— Не унывай, Гараська, — утешал кто-то друга-приятеля за другим столом. — Авось как-нибудь...

— Унывать?.. Ого-о-о!.. А когда ты видал, чтоб Гараська унылым был?.. Я вот только пью, пью, а напиться никак не могу. Вся беда в этом... Эй, малый! Волоки нам сюда еще штоф да воблинок на закуску.

Где четвертак пошел в ход, там и за полтинником дело не стало. А гармонь с «Разлуки» — на «Барыню». И ударившее в ноги веселье заставляет их ходить ходуном.

— Дятлов... Дятлов — он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...

Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.

— И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи — по своим церквам... — подсказывал Дятлов.

Протопоп согласно кивал.

Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом — комнату на три окна и кухню — отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.

— Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, — пошучивали рабочие.

— Таракан — он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.

— Разбогатеешь, молчи!

— Взаймы тогда дать не забудь.

Вдоль стен были нары, посреди комнаты — длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней — осколок засиженного мухами зеркала.

Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.

С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.

Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, — здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.

С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих — Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, — и тоже поселились в этой артели.