Он был совсем пьяный. Катеринка уложила его и долго сидела, раздумывая обо всем, что услышала.

С утра ждала, когда он скажет, чтобы собиралась с ним в магазин — наряжаться, но он был хмурый, неразговорчивый, а напомнить ему о себе она не решалась. В полдень он куда-то поехал, — может, сам наряды ей привезет?..

Прислуживала цыганка Дятлову за обедом и смотрела на него, как на обреченного. Ничего он не знает, а ведь управляющий его изведет. Рассказать обо всем?.. Если бы заранее знать, что хозяин отблагодарит хорошо, а вдруг и там потеряешь, и тут ничего не найдешь? И решила пока молчать.

Как одурманенная ходила весь день, ожидая возвращения управляющего. Не она на него, а он на нее мару навел, затмив голову своими посулами.

Нарядов цыганке Лисогонов тогда не привез.

Приговорив нового кучера, зашел с ним к себе домой. Показал времянку, где жить, кучерскую одежду. Всеми условиями кучер остался доволен. Как и Спиридон Самосеев, верил и не верил в подвалившее счастье. Клятвенно обещал, что и морду наест и борода будет еще дремучее.

Кучер запрягал Вихря, а Георгий Иванович доставал из комода чистую рубашку, чтобы переодеться, и задержал взгляд на зеленой коробочке в форме маленького сундучка. Раскрыл ее — золотые сережки с бирюзовыми камешками. Оглянулся, прислушался. Варвара была в кухне, перебирала там с матерью лук.

«Катеринка обрадуется!..» — подумал Георгий Иванович и сунул коробочку в карман.

...Как от наваждения, очнулся Спиридон Самосеев от промелькнувшей своей кучерской недели. Спасибо Фоме Кузьмичу: вдоволь посмеявшись, он разрешил ему идти в шишельную. А управляющий удивился, увидев его опять на заводе.

— Ты зачем? Кто пустил?

Но, узнав, что так распорядился хозяин, больше ничего не сказал.

Через день после этого вышел Самосеев в обеденный перерыв во двор и увидел: стоит перед конторой Вихрь, запряженный в ковровые санки, а на облучке — бородач в кучерской поддевке, перехваченной красным гарусным кушаком, и в шапке, отороченной лисьим мехом. В ожидании управляющего новый кучер закусывал: складным ножом отрезал от шматка сала пласт за пластом, накладывал на хлеб и неторопливо жевал.

«Мое сало жрет, сволочь!.. — с озлоблением смотрел на него Самосеев. — И во всей одеже моей...»

Из конторы вышел управляющий, сел в санки, и кучер, шевельнув вожжами, прикрикнул:

— Эх, залетный!..

Вихрь размашистой рысью рванулся с места.

— Эй, сынок!.. — окликнул на улице Алексея Брагина квартальный Тюрин. — Подь-ка сюда.

— А-а, Анисим Фаддеич!.. — подошел к нему Алексей, как к давно знакомому.

Тюрин внимательно осмотрел его с головы до ног, словно стараясь найти какие-то изменения, происшедшие с ним за неделю, поправил шашку, откашлялся.

— По какой надобности ходишь тут?

— А почему бы мне не ходить? Разве запрещено?

— Я не про запрет говорю, а про надобность спрашиваю.

— Да вот подошла надобность — и иду.

— Квартиру сменить не желаешь?

— Нет, не желаю пока.

Тюрин вздохнул и неодобрительно покачал головой.

— Большие неудобства мне доставляешь. Далече за тобой наблюдать.

— А вы возьмите меня к себе, — предложил Алексей. — Вот и близко будет. С утра до ночи буду тогда на ваших глазах.

Тюрин поправил усы, испытующе посмотрел на молодого Брагина и, подумав немного, сказал:

— А что ж, можно... Закуток тебе будет удобный. От печки занавеской его отгородим. Надо с приставом поговорить.

— Вот видите, как хорошо. Сразу договорились, — улыбнулся Алексей. — И мне под вашей охраной будет спокойней, и вам без забот.

— А почему в родительском доме тебе не живется?

— Да так вот... не живется, Анисим Фаддеич.

— Законный наследник — ты. А допустил, что зять всем управляет.

— На то он и управляющий.

— Да, но ты такое пойми: ежели ты неблагонадежный да твой хозяин — маляр тоже на подозрении, что ж тут хорошего выйдет? — вразумлял его Тюрин.

— А по-моему, для вас, Анисим Фаддеич, это кстати. Сразу можете за двумя наблюдать, — сказал Алексей.

Давно бы Тюрин прикрикнул на него, но обезоруживал его Брагин своей вежливостью. Редко когда приходилось слышать городовому, чтобы его по имени-отчеству называли, и он невольно смягчал голос.

— Чем теперь занимаешься?

— Как и в прошлый раз сообщал вам, — малярничаю.

— И не срамотно такое занятие для тебя?

— Да нет, ничего.

— А книжки какие читаешь?

— Как вы мне советовали, больше божественные.

Тюрин недовольно поморщился, еще раз поправил шашку и кашлянул.

— Не задуривай. Не глупее тебя. А когда спрашивают — отвечай. Вот как поселю к себе, тогда и взаправду божественное почитаешь. Библия есть у меня. Толщенная книжища, надолго хватит тебе.

— Отлично, Анисим Фаддеич! — воскликнул Алексей. — Хлопочите у пристава. Я к вам с удовольствием перейду. Будьте здоровы. Теперь уж до той недели...

Уйдя из дому, он поселился у маляра Михаила Матвеича Агутина. Сын Василий в солдаты взят, дома у маляра только старуха-жена.

Не только угол, но и заработок дал Агутин своему жильцу. Увидев, как Алексей пересчитывал последние медяки, сказал:

— Прочухались люди, вспомнили, что Агутин на свете живет. Три заказа вчера получил. Коль не побрезгуешь, могли бы мы, Алексей, с тобой стаковаться. Что заработаем — пополам разобьем. Как тебе это глянется?

Глянулось Алексею хорошо, и он стал подручным у маляра.

— Погоди, мы с тобой скоро голубей гонять станем, — как мальчишку, прельщал его Агутин. — У Федьки Загляда — ух! Сибирский глаз! Турманы хороши. Огнецветные. Парочкой у него разживемся, да еще и других вертунков заведем.

Узнала мать, что ее Алешенька ходит работать с маляром, — ахнула. Для того ли учили его? Варе тоже неприятно было знать, что брат дошел до такой жизни, но не упрекала его. А мать при встречах и стыдила и увещевала по-хорошему. Уговаривала помириться с Георгием Ивановичем да попросить его, чтобы он подыскал чистую должность: либо приказчиком, либо писцом. У себя на заводе устроить бы мог. Алексей сначала смеялся, а потом строго сказал, что если мать еще заговорит об этом, то перестанет заходить.

А брагинские соседи так рассудили:

— Хоть и говорится, ученье — свет, ан наука тоже голову затемняет. Вон он, доучился, — ходит купоросить да шпаклевать.

Спрашивали Лисогонова:

— Как шурин-то поживает?

Георгий Иванович в ответ безнадежно махал рукой:

— Не спрашивайте... Наделил бог родственничком... Отца в могилу загнал, теперь и мать туда же толкает... Неужто я, при моем возвышенном положении, не мог бы его устроить как надо?.. Не желает он, видите ли. Шаромыжничать больше нравится.

— Сказывают, что малярничает.

— Забулдыгу себе нашел, чтобы вместе пьянствовать. А мы должны за него перед полицией отвечать. Это ли не позор?! А черт его знает, что у него на уме. Может, завтра обворует кого, а не то и зарежет. Либо сопьется, либо в разбой ударится, иного пути ему нет. Опрохвостился полностью.

— Да уж если связался с Агутиным-маляром, то, похоже, дальше катиться некуда. Вот тебе и студент!

Агутин познакомил Алексея с помощником начальника станции Симбирцевым, и, придя к нему в гости, маляр со своим подручным засиделись до поздней ночи.

Говорится, чтобы человека узнать, надо пуд соли с ним съесть. Так, да не так. Агутин с большим интересом наблюдал, как с первых же слов сходились люди на большую дружбу.

Федору Павловичу Симбирцеву было сорок пять лет. Сухощавый, с посмеивающимися глазами, легкий и быстрый в движениях, он и выглядел и чувствовал себя значительно моложе своего возраста. Ни седины в волосах, ни морщин на гладко выбритом, почти всегда улыбающемся лице. Казалось, что жизненные тревоги обходили его стороной. На самом же деле неприятностей хватало и на его долю, но в каждом случае Симбирцев говорил, что это еще не самое худшее. В свое время его исключили из гимназии за неуместный и дерзкий спор с законоучителем о сотворении мира.