Ничего нового не говорилось в листке, и то, о чем сказано в нем, было испытано всеми, но каждый, как в пропасть, заглянул в свою жизнь.
— Все, как есть...
— Конечно, обманом живет. На него, как на вешний лед, можно надеяться: ступишь — да и провалишься.
— А это правильно: самое время нам сейчас свои пунхты поставить ему. Исполняй, и без никаких, не то работать не станем.
— Знают люди, про что написать. Все им досконально известно.
— Какой парень листок подавал — из них, значит?..
— Только это уж через край, — с укором покачивали головой некоторые из степенных рабочих. — По чашкам бей, а самовар не тронь. И полиция и хозяин все это так, а царь, как там ни говори, — помазанник божий. А они до него добираются.
— А что — царь? Чего он тебе дал такого? Нужду одну. Царь, царь... И про Захара Макеева вспомнили правильно и про Бодягиных вот... На хозяине кровь их лежит. Он их убивец.
— Не одного Федота ограбил...
— Листок-то, ребята, куда девать?
— Сохранить надо.
— А как попадешься с им?..
— Давай мне. Я Артамону Ухловскому покажу да еще кому из ребят... В нем, в листке в этом, заряд вложен. Глядишь, и пальнет.
— Тимофей Воскобойников тоже... Слыхал, как сказанул?
— Тимофей — он бесстрашный. Жалко только, что досказать ему не дали... И тут, видишь, полиция. С ней родись, с ней помри... На кладбищу людей не пускали. Где видано?
Старик Федот Бодягин шел в это время по городу. Надо было пройти ему с одного конца на другой, чтобы добраться до заставы, откуда вел большак на Карпели.
Без шапки, которую потерял еще на заводском дворе, когда вырывался из рук стражника, в старом, прожженном и затертом армяке, подпоясанном мочальным обрывком, в разбитых лаптях, шел он и думал, как появится на пороге своей хаты и что, какими словами скажет старухе... А может, потаить от нее, сказать, что Федька остался на заработки?.. Другие мужики расскажут, которые тоже с завода ушли... Да и как от матери скрыть такое... Все равно узнает...
Листок за пазухой, грамотка... Про Федьку сказано в ней... А что сказано?.. Не узнал у парня, который дал, и парень не пояснил ничего... Грамотным дать почитать... А кто в Карпелях грамотный? В волостном правлении писаря, поп да дьякон?.. Которые из мужиков мало-мальски в буковках разбираются — все на заработках, на стороне.
Не терпелось Федоту узнать, что такое говорилось в листке про Федора. До Карпелей еще идти да идти, — тридцать верст до них, и вернее всего попросить какого-нибудь грамотея здесь, в городе.
А грамотей — вот он: около дома сидит пожилой человек в очках и читает газету.
— Дозвольте к вашей милости обратиться... — поклонился ему старик.
Сидевший с газетой человек глянул на него поверх очков и, тряхнув газетой, недовольно проворчал:
— Сколько вас, братец мой, ходит и ходит... Вчера весь день подавали, сегодня...
— Я, господин, не про милостыню... Прочитать попросить... — старик достал листок из-за пазухи.
— Что это?
— Про Федора будто сказано...
Господин взял брезгливо листок, прочитал.
— Это что же такое?.. Кто же это посмел?.. — шевелились у него за скулами желваки, и лицо покрывалось красными пятнами. — Как же мог осмелиться ты?.. — приподнявшись и глядя на Федота Бодягина негодующими глазами, подступал он к нему, потрясая листком в воздухе. И, быстро обернувшись к калитке, крикнул:— Савелий, скорей сюда!
Федот Бодягин стоял, ничего не понимая, и удивленно глядел на разгневанного господина. Из калитки выскочил рослый плечистый мужик.
— В полицию этого. Вместе пойдем.
Мужик сгреб Федота за шиворот.
— Постой... погоди... Господин хороший, да нешто я...
— Иди, иди знай... Поговоришь там потом...
В полиции вместе с дежурными городовыми был помощник пристава.
— Вот, полюбуйтесь на этакий экземпляр, — указывая на приведенного старика, сказал судья Аристарх Пантелеич. — Прокламации разносит мерзавец! — и протянул помощнику пристава листовку.
— Господин хороший, чего там про Федора сказано?..
— Ты не придуривайся... Ишь, каким простачком прикидывается! Тебе тут покажут Федора, век помнить будешь.
— Да ведь я вас просил...
— Молчать! — топнул ногой помощник пристава и кивнул городовым:—Запереть.
Гулко щелкнул замок в обитой железом двери. Федот Бодягин недоуменно оглядывал узкую, слабо освещенную камеру с крохотным оконцем почти под самым потолком. Оно было забрано толстыми железными прутьями.
«Про Федора-то чего написано?.. Дознаться бы как?..»
Он тут же у двери сел на пол, прислонившись спиной к кирпичной стене, и прикрыл глаза. А в голове гул, колокольный звон... Молоток стучит, заколачивая гробовую крышку. А под ней Федор, Федька лежит...
Глава двадцать пятая
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Громкий стук в дверь разбудил Тимофея Воскобойникова и переполошил старуху хозяйку.
— Кто там?..
— Полиция, открывай.
— Какая полиция? Зачем?..
— Открывай, бабка, а то и тебе худо будет.
В комнате Воскобойникова и в кухне делали обыск. Квартальный Тюрин возился в пыли под кроватью, под столом, пробуя доски пола в поисках тайника, перерыл сундучок с бельем Тимофея, выгреб золу из печки.
На столе лежали книги: сочинения Гоголя и «История Государства Российского» Карамзина.
Обыск ничего не дал, но книги квартальный решил забрать.
— Одевайся, с нами пойдешь, — приказал Тимофею.
Это произошло ночью. А утром Прохор Тишин пошел к Воскобойникову и узнал о случившемся.
— Что он, жулик какой, обыск тут ему делать... Краденое, что ли, напрятал он?.. — возмущалась и сокрушалась хозяйка о своем постояльце.
Тоска душит Прохора. Такая тоска... Он не заметил, как подошел к реке и сел там на береговом пригорке.
Перед глазами неотступно был Тимофей. Вот он хмурится, вот рассказывает, какой должна быть жизнь у людей без богатых и бедных... А вот — улыбается.
Прохор сидит, обхватив колени руками, стараясь подавить подступающий к горлу ком. Сколько времени жил, зная, что рядом большой, умный друг, а теперь опять сирота сиротой.
Это только начало потерь. А сколько будет их впереди... «Многим придется погибнуть, даже проблеска не увидев, а не то что светлой хорошей жизни. О многих из нас и не вспомнит никто; никогда не узнают, о чем думали мы, как боролись. Но без этих потерь нельзя обойтись», — вспоминает Прохор слова Воскобойникова. Один из таких — сам Тимофей.
— И нам такими же быть, — шепчет Прохор, думая о себе, о Петьке Крапивине, о знакомых малярах и еще о тех, кого видел в будке на третьей версте.
Надо что-то делать, стараться как-то вызволить Тимофея.
Встретился с Петькой Крапивиным, и они решили действовать сообща. Завтра раньше всех прийти на завод и — Петьке у себя в шишельной, а Прохору в обрубной и в литейной — подбивать рабочих на стачку. Заставить самого хозяина добиваться освобождения и возвращения на завод Тимофея. Пускай почует хозяин, что ежели он кремень, то и мы не лозинки. За ворота не выгонит, не те дни теперь, в листовке правильно сказано. И пока что на равных мы с ним: ни он нам, ни мы ему ничего не должны, расквитались. Скорее мы ему пригрозим, что с завода уйдем. Терять нам нечего. Хомутов много стало, только шею успевай подставлять. Кои ушли — не прогадают авось. Так ему это и заявить.
Утром Нечуев тоже пораньше пришел на завод.
— Терешка, Максим, Федосей!.. Дело важное... — подзывал он рабочих к себе и взволнованно говорил об аресте Воскобойникова. — Кирюшка Беляков... Аверьян! Сюда...
— Насчет опохмелки, что ль, хотите сообразить? — подошел незваный десятник Юшков.
— Так точно, насчет... — ответил Нечуев. — А поскольку ты из непьющих, то наш разговор тебе ни к чему. Отвали малость в сторону.
— А я хотел вам сказать... — оглянувшись по сторонам, еще ближе подвинулся к ним Юшков и снизил голос до шепота: — Про листовку слыхали? Есть она... — прижал Юшков локоть к груди, где во внутреннем кармане старенького пиджака лежала у него спрятанная листовка.
