— Не про то я, — досадливо поморщившись, прервал его Лисогонов. — Слушай меня... В литейный цех десятником переведу. Десять рублей получать станешь... Что рабочие будут между собой говорить, хозяина хаять или кого там еще, — все мне доносить. Понял это?

— Понял, Егор Иванч.

— И из времянки тебе уйти надо, в артельной квартире пожить. Послушать, что там говорят. А потом видно будет, как дальше быть. Вот тебе задаток пока, — достал Лисогонов три рубля и протянул Квашнину. — А времянку немедля освобождай.

После работы, не заходя домой, Квашнин пошел по артельным квартирам, проситься где-нибудь на житье. Уже не страшила мысль о будущем. В глазах мерещились радужные десятирублевки, которые будет он получать. Главное — наблюдать за рабочими, чтобы не часто отрывались от дела. У копра-то за день намерзнешься, а там — у горячей опоки всегда можно погреться. Ну, а прислушиваться — кто и что говорит — совсем никакого труда не составит. Вот как нежданно-негаданно поворачивается жизнь! Не быть бы счастью, да несчастье помогло.

— Господь что ни делает — к лучшему.

Пришел он домой — Ржавцевы диву дались: что такое с мужиком сталось? Вроде и не выпил, а повеселел и все ему трын-трава.

Ни словом не обмолвился Квашнин о своем возвышении на заводе. И только Пелагее шепнул:

— Не тужи. Скоро отдельную комнату себе снимем. Лишь бы месячишко нам потерпеть.

И отдал ей полученные три рубля.

На другой день перешагнула Пелагея порог артельной квартиры, и в глазах у нее потемнело. Чад, духота, теснота, лохмотья и грязь. Сказочным сном вспомнилась жизнь во времянке у Брагиных. Зря обнадеживает Семен, что придут лучшие дни. Ничего больше не будет... К свадьбе готовятся там. И как ей, Пелагее, пережить нынче ночь: все время будет мерещиться Егорий со своей молодой женой?

А у Брагиных в освобожденной от жильцов времянке пекли, жарили и парили, готовясь к свадебному пиршеству. В бледно-розовых подвенечных цветах доцветало Варино девичество в последний день.

У кого из дубиневских жителей и были в этот день дела — все побросали: на свадьбу поглядеть надо.

Семен Квашнин выходил со штофом из монопольки и видел, как по одной улице проезжал в церковь свадебный поезд невесты со всей ближней и дальней родней. На пяти извозчиках едва разместились. А жених — со своими родственниками — с аптекарем и аптекаршей, с дружками и шаферами, выезжал с другой улицы. У того — четыре извозчика.

«Сродник!.. — беззлобно подумал о нем Квашнин. — Оженится — остепенится. До Польки домогаться боле не станет». И сам не знал: пожалеть ему об этом или остаться довольным.

Штоф водки и кружок синей ливерной колбасы принес Квашнин, чтобы отметить новоселье и расположить к себе сожителей по артельной квартире. Пелагея лежала на нарах, закинув руки за голову и закрыв глаза. Из разбитого, заткнутого тряпкой окошка поддувало холодными воздушными струйками. Сбоку от матери копошился Павлушка-Дрон и неистово насасывал свой кулак.

Артельники с Семеном допивали штоф, скучно говоря о своих повседневных делах и заботах, а Пелагея быстро оделась и вышла, отмахнувшись на оклик мужа рукой.

Из Хомутовского конца до Дубиневки больше версты, но недальней показалась Пелагее эта дорога. Вон и ярко освещенный брагинский дом с прилипшими к окнам охотниками до чужого веселья. Окна Брагины не завешивали — пускай смотрят люди, на то и свадьба в доме. И хорошо, что оттепель на дворе, не заморожены стекла.

— Гляди, должно, опять «горько» кричат, — поясняет кто-то из стоящих рядом с Пелагеей.

И Пелагея глядит: совсем застеснялась невеста, а он, Егорий, расправил усики и наклоняется к ней... «Так же вот в конторе тогда целовал», — думает о себе Пелагея. И смотреть муторно, и глаз ей не оторвать.

— Это вот окорочище лежит!.. Больше пуда, наверно...

— Эх, яблоки хороши!.. С краснобрызгом... Мать моя родная, хошь бы огрызком отведаться...

— Тебя б туда, Афанась, а?..

— Молчи! Глядеть мочи нет. Все столы позаставлены, а вон, гля-кось, опять чего-то тащат...

— В примаки, значит, к ним приказчик пошел?..

— А чего ж! Вон он дом-то какой!..

— И сам заводчик в гостях...

— Ну-ка, дай-кось на него погляжу...

— Знатная свадьба. Намедни у дьякона такая была, когда сына женил.

Бабы и девки льнули больше к окну спальни, разглядывая свадебную постель.

— Пуховые перины, должно...

— А накидка-т, накидка-т... Одни чистые кружева...

— Милые вы мои... А!.. А!..

— И швейная машинка стоит. В приданое тоже...

— Знамо, в приданое...

— Чего ты прилипла-то?! Сколь уж времени... — дернула Пелагею за рукав какая-то баба. — Поглядела — и будя. Другим дай...

До поздней ночи гуляли у Брагиных. Уже надоело охрипшим пьяным гостям выкрикивать «горько!».

Во дворе застоявшийся дятловский рысак нетерпеливо перебирал ногами, а разморившийся в кухне кучер сидя прихрапывал.

— Одначе пора и честь знать, — поднялся заводчик из-за стола. — Молодых томим долго. Еще, не дай бог, передержим.

Расходились гости и благодарили не столько хозяев дома, сколько Дятлова, оказавшего великую честь своим присутствием и к тому же согласившегося быть на свадьбе посаженым отцом жениха.

— Зачинай, молодуха, сынов-наследников, — пожелал Варе Дятлов и ущипнул ее за бок.

Погашены лишние огни, занавешены окна. Варвара Брагина, ставшая с этого дня Варварой Лисогоновой, стыдливо переступила порог своей спальни. В углу перед иконой капельным огоньком светилась лампадка. В полумраке белела приготовленная постель. Вошел Лисогонов, прикрыл за собой дверь, сел у изголовья кровати на стул. Позевывая, потянулся.

— Ну?.. — посмотрел он на свою законную и усмехнулся. — Чего ж так стоишь? Разувай меня...

С утра из всех труб курчавились дымки. Даже на улицах пахло блинами. С бубенчиками-колокольчиками, с разноцветными лентами, вплетенными в конские гривы, на легких санках и розвальнях катила по городу масленица. В одном доме — гости, из другого — сами хозяева в гости ушли. Горожане ели блины, с гор катались; гармоники надрывались изо всех сил, будто чуяли, что лежать им великим постом недвижимо, покрываясь пылью да паутиной. И в эти разгульные дни по всем богатым домам разнесли городские почтальоны письма. Бумага плотная, с золотым обрезом, и отпечатаны письма типографским способом.

«Премногоуважаемый милостивый государь!

Как Вам известно, должно быть, для удобства всех горожан, а также для увековечения памяти об их бренной жизни чугунолитейный завод Ф. К. Дятлова изготовляет кресты, надгробные плиты и памятники всевозможных фасонов и размеров. Дешевое и добросовестное выполнение заказов — девиз нашего завода, в чем покорнейшая просьба удостовериться самолично. При заказе на два креста или какого иного надгробия третий, меньшего размера, выдается нашей конторой бесплатно. Наш завод принимает заказы как оптового количества, с известной скидкой при этом, так и одиночного. Просьба без затруднений все интересные для Вас справки получить в нашей конторе или в магазине, что при Самсоньевском городском кладбище.

С низким поклоном и глубоким уважением остаюсь Ваш покорный слуга, с почтением Фома Дятлов».

Некоторые именитые разобиделись не на шутку. А предводитель уездного дворянства господин Сыромятин выговорил лично заводчику:

— Удивляюсь, Фома Кузьмич, что это вы о крестах для нас так заботитесь?.. Я, что ли, должен ради процветания вашего предприятия к праотцам отойти, супруга моя или наш единственный Глебушка?.. Неприлично, по меньшей мере... Масленица, гости приехали, и вдруг получаем ваше послание! Супруга моя, как известно, и без того мигренью страдает... Непохвально, Фома Кузьмич. В высшей степени непохвально.

С крестами дело шло из рук вон.

— Егор!

Нет на заводе приказчика. С утра нынче не был.