Не возмутился, не накричал, в свою очередь удивив Копьева, и тот почувствовал себя вдруг растерянным, словно опустошенным.

— А зря, Фома Кузьмич, не хочешь так. Помрешь на тыщах своих, и никто доброго слова не скажет.

— Ладно. Иди, милый, иди. Завещания жди от меня. Может, все тебе откажу.

И подумал: «Сумасшедший, должно. Лучше не связываться».

Нет, не пришлось Копьеву поиздеваться над заводчиком. Хотел огорошить его своими советами, а потом посмеяться, сказать, что если бы сам бог предложил бы ему такое, так и тогда он, заводчик, постарался бы увернуться, а может, и на бога бы накричал.

Неслышными шагами вышел Копьев из конторы и тихо побрел по заснеженной дороге.

Через три дня он получил повестку от мирового, а еще через день в артельную квартиру явился стражник с двумя понятыми.

Описывали имущество Копьева: сбитые на задниках сапоги и протертые — тоже на задниках — валенки, овчинный кожух с заплатами на локтях, сундучок. Надо было набрать на шесть рублей.

За эти четыре дня на заводе произошли свои события, и не раз упоминалось имя Копьева. В тот день, когда он, не убедив Дятлова стать «первейшим заводчиком», уходил из конторы, к заводу подъехала подвода с темно-бурыми, как поржавевшие чугунные чушки, ржаными хлебами. Дятлов еще утром приказал привезти хлеб на завод. Пусть кто-нибудь заикнется, что не ел с утра: получай свой пай, подкрепляйся; вода — целыми бочками заготовлена; ну а уж что касается приварка, то без хозяйского столования на завод нанимались.

Шишельника Самосеева поставили резчиком хлеба. Он старательно нарезал ломти и раздавал их рабочим. После гудка предстояло отрабатывать долг.

За целый месяц Воскобойников ни разу не пришел в контору с просьбой о выдаче под работу денег или талонов. Рабочие спрашивали:

— На что живешь? На какие шиши?

— Тяну помаленьку. Как с прежней работы уходил, чуток оставалось. Вот и держусь. А долги что петля. Накинуть просто, да и затянешься.

Рассчитываясь с рабочими в субботний день, Дятлов вместо денег сунул Воскобойникову талоны, но тот отказался от них. И тогда хозяину пришлось нехотя раскрыть кошелек. Ничего не поделаешь, золотые руки у мужика, один десятерых стоит. В случае если даже прибавку попросит, и то не сразу откажешь ему. Выговорил себе сдельную работу и выполняет ее лучше всех. За одну неделю четыре рубля в карман положил.

Мастер Шестов хотел задержать Воскобойникова, чтобы и он формовал до ночи утюги, но тот и ухом не повел. Шестов доложил об этом хозяину, и Дятлов призвал формовщика к себе.

— Заказ, Тимофей, поскорей надо выполнить. Оставайся в ночь.

Воскобойников отрицательно качнул головой.

— А если я тебе прикажу? — нахмурился Дятлов.

— Свои часы отработал, как по договору положено, а дальше... — И снова Воскобойников отрицательно покачал головой.

— Не высоко ли, паря, заносишься? Гляди, не сорвись. Сам хозяин с тобой разговаривает.

— Как хотите, Фома Кузьмич. Не угоден — можете рассчитать, а только я своего слова держусь. Заказам на заводе не переводиться, они все время будут.

До сих пор лишь хозяин мог каждому расчетом грозить, а этот сам о нем заявляет. Значит, понимает цену себе, не боится, что без работы останется.

Но знал бы Дятлов, что было в эту минуту у Воскобойникова на душе, поговорил бы покруче с ним. При всей кажущейся своей независимости все же боялся Воскобойников остаться без работы. Даже и с его умелыми руками долго можно настояться перед заводскими воротами, и не так-то просто попасть в них. Но и поддаваться нельзя было, чтобы не почувствовал Дятлов его безвыходности и не перестал бы считаться с ним.

Подумал-подумал заводчик и сказал:

— Ладно, гуляй. Может, тебе вперед денег надо? Говори. За тобой, знаю, не пропадет, отработаешь.

— Спасибо, хозяин, до получки как-нибудь дотяну.

...Куда так торопилась зима? Метелью заметало заводской двор, свистел ветер и не ослабевал мороз. Скованную стужей землю ковыряли ломами, кирками, и бегуны с хрустом размалывали смерзшиеся комья.

Дятлов сам осматривал сковородки и утюги. Отливка добротная, чистая, без зазубрин и раковин. Выполнено больше половины заказа.

— Пойдем, мастер, ко мне, побеседуем, — позвал он Шестова в контору.

Беседа была недолгой. За вчерашний воскресный день рабочие отдохнули, и с заказом нужно скорей кончать. Пускай, как в те дни, поработают и вечерами. Хлеб привезут. И соль — тоже.

Незадолго до гудка мастер объявил об этом формовщикам.

— Опять, значит?

— Опять.

— Да что ж это, Порфир Прокопич, каторжные, что ли, мы?..

— Ты дурацкого слова не суй... А то и взаправду окажешься каторжным... Другой бы еще спасибо сказал. Лучше здесь перебыть, чем по такой погоде шататься. Еще обморозитесь по дороге, а тут вы в тепле.

— А чего ж ты, мастер, ночью не грелся с нами? Небось домой уходил!..

— Копьева забыли?! — гаркнул Шестов. И в установившейся тишине подвел итог всем спорам и выкрикам: — Так-то вот... — А потом, понизив голос, вразумляюще добавил: — Не знаете еще ничего, а галдите... Сами же на работу напрашиваться станете, чтобы прежний заработок сохранить, потому как с нонешнего дня расценок хозяин снижает.

— Как?!

— Да ведь он говорил...

— Говорил, что и в зимнюю пору...

— На обмане живет...

— Видать, братцы, заводчик действительно слову хозяин: хочет — даст его, хочет — назад заберет...

— Кончай разговоры! — снова прикрикнул мастер. — Недовольные — отходи к дверям. Приказчик придет, перепишет, чтоб паспорта припасти.

К дверям никто не подался. Прогудел гудок. В литейный цех привезли хлеб и мешок с солью. Шишельники и обрубщики запалили лучины, чтобы светить формовщикам, и тогда, заглушая монотонный гул цеха, раздался сильный, как выстрел, удар. Перестал гудеть компрессор, нагнетавший воздух в вагранку, и в цехе сразу установилась непривычная тишина.

Мастер кинулся по шаткой лестнице на завалочную площадку.

— Что случилось?..

— Случилось, Порфир Прокофич, видите...

Мастер видит — в пробитый железный кожух врезались лопасти вентилятора. Соскочивший со шкива ремень хлещет по стенке, вертясь на трансмиссионном валу. Тихо на завалочной площадке, только метель порывисто бьется в окно, сотрясая раму. Из вагранки снизу валит густой чад.

Шестов перегнулся через перила и крикнул в пролет лестницы вагранщику Чуброву:

— Выпускай!.. Проваливай!.. Живей проваливай!..

— Готовьсь!..

Колокол звонит два раза. Частые капли чугуна звездным цветом опадают с желоба в подставленный ковш. Боковые дверцы вагранки открыты, и видно, как беспорядочно набросанные куски чугуна отекают густой раскаленной слизью.

В вагранке «козел».

Дятлов приказал разжечь другую, запасную вагранку, а когда она загудела — в земледелке остановились бегуны, требуя капитального ремонта.

— Ты к чему там приставлен?.. Чего смотрел?! — бушевал Дятлов, злобно глядя на растерявшегося мастера, вызванного к хозяину в кабинет.

— Фома Кузьмич...

— Молчать!.. Ты ответчик за цех, и с тебя весь спрос... Язык проглотил?.. Сказать нечего?..

— Фома Кузьмич...

— Молчать, говорю!.. «Козел» у него в вагранке... Это ты — козел... Скотина безмозглая... Мало вагранки, так теперь — бегуны?.. Самого руками заставлю землю молоть, руками...

— Фома Кузьмич...

— А-а, черт!.. — И медный подсвечник полетел со стола в голову мастера.

— О-о...

— Подыхай, кобель старый!.. Заодно с ними, должно... Расчет, к черту!.. Егор!..

— Здесь, Фома Кузьмич... Что прикажете?

— Выгнать мастера... Завтра же... Вон! — дрожит в воздухе палец заводчика, указывая Шестову на дверь.

Удаляясь от завода и щупая под шапкой кровоточащую ссадину, Шестов шепотом спрашивает себя:

— За что?.. За что?.. Для него же старался, его выгоду соблюдал... И за это за все...

И горько, обидно мастеру, теперь уже бывшему.

На исходе декабрь. Тут бы самым жгучим — рождественским, новогодним, а потом и близким крещенским морозам быть, но зима перепутала все. Словно в марте, капели с крыш, теплый ветер, — того и гляди, побегут из-под осевшего снега ручьи. Повеселели не ко времени воробьи и чирикают целый день, перепархивая по черным веткам.