— Не нравится, говорю, не иди. Других наберу, кликнуть только... Я, мужики, для вас облегченье хочу, завод выстроил, а вам, видно, на мою такую заботу начхать... Ну, как знаешь... Эй! — крикнул Дятлов в толпу, оттесненную Минаковым. — Кто из вас на работу хочет?.. Слыхали, читал?..

— Фома Кузьмич, погоди...

— Годить неколь... Иди сюда, давай паспорта... Я думал, вы вправду из голодающих, помочь хотел... А то возьму никого не приму, ступай гуляй на просторе!

— Фома Кузьмич...

— Пожалей ты нас...

— Мы б за харчи за одни, об чем говорить... На тебе пачпорт, возьми... Пропитаться бы нам...

— Возьми, Фома Кузьмич, что хошь делай... Приголубь только...

Дятлов вытер платком запотевший лоб, поднялся и пошел в контору. Кто знает, что будет дальше? Может, выйдет и скажет, что не станет никого набирать. Его сила, его хозяйская воля...

Он возвратился, неся тяжелый мешочек, в котором звякнуло серебро. Неторопливо развязал и, сумрачно оглядев людей, спросил:

— Ну?.. Все, что ль, согласны стали?

— Все, Фома Кузьмич... Все как есть...

— То-то вот...

Дятлов оглядел толпу оттесненных. Много их, не счесть сколько. Громко крикнул:

— Уходите!.. Марш, уходите!.. Больше не нужно... Прогони их, ребята, — кивнул принятым.

И еще через несколько минут, когда зароптавшую толпу лишних отогнали за ворота, к столу потянулись руки принятых, протягивающих свои паспорта.

Грамотные расписывались под договором, а за неграмотных Егор Иванович сам ставил кресты и помечал сбоку фамилии.

Отдав свой паспорт и получив гривенник, взлохмаченный рыжеволосый сутулый мужик сошел с крыльца и, судорожно ощупав свои лохмотья, бестолково засуетился. Дрожащими руками стал шарить по земле. Одна нога у него была в лапте, а другая — в сбившемся набок кожаном опорке.

— Ты чего крутишься там? — окликнул его Дятлов.

— Да как же так?.. Господи... Гривну-то... Гривну... Потерял я ее... — И у мужика на глазах выступили слезы.

— А ты побольше зевай... Дубина стоеросовая... Как фамилия?

— Шишлянников буду... Тихон Шишлянников... — дрожал у мужика голос.

— Выкинь ему паспорт, Егор, — приказал Дятлов. — Мне раззявы не требуются.

— Как же так?.. — взмолился мужик. — И гривну я обронил, и...

— Отстранись, не задерживай... Минаков, прогони его.

Прохор Тишин оказался в числе принятых, а дядю Игната не взяли. Стар уже, немощен.

— Ну и пусть... Ну и пусть... — повторял старик, стоя за воротами. — Спасибо, хоть Прошку определили... Жив теперь будет Прошка, жив...

Он дождался, когда Прохор вышел к нему с зажатым в кулаке гривенником, и в первый раз за долгое время старик увидел на лице у парня улыбку.

— Пойдем, дядь Игнат, накормлю тебя, — сказал Прохор.

— Ты, Прош, это... Не шибко траться ты, Прош...

Прохор распоряжался расчетливо. Взял себе и дяде в обжорном ряду по ломтю мягкого хлеба и по миске горячего пшенного кулеша. На это потратил пятак.

— Вот, Проша, ты и при месте теперь, — успокоенно говорил дядя Игнат. — Проживешь, бог даст... Не зазря пришли с тобой, не зазря... Ночевать просись на заводе. Приткнешься там в уголку и на жилье не потратишься. А потом, дальше, — посмотришь. И рубаху себе новую справишь и портки. А зипун пока мой возьмешь.

— А ты, дядь?

— А я, Прош, в обрат подаваться буду. Покормился — дойду.

Пять копеек оставалось у Прохора. Он хотел три копейки дать дяде, но тот, после раздумий, согласился взять только семик. У заставы они поменялись одеждой. Прохор обрядился в дядин зипун, а тот — в его рубаху из мешковины, успевшую расползтись еще больше. Постояли с минуту, помолчали, глядя один на другого.

— Прощай, Проша...

— Прощай, дядя Игнат...

Завтра в пять часов утра выходить на работу. Ночевать придется там же, под забором, в приямке, а пока Прохору можно хоть на речном бережку посидеть.

Тихо заволакивают сумерки истомленные солнцем дали. На заречном лугу лениво поскрипывает коростель, неслышно течет река. А вон откуда-то доносятся звуки гитары и девичий смех. Это — на лодке. Она выплывает из-за поворота, скрытого густой камышовой зарослью. На лодке сидят две барышни — одна в розовом, другая в голубом платье, и обе в одинаковых соломенных шляпках; один гимназист — в белой рубашке и в небрежно надетом набекрень форменном картузе — сидит на веслах, а другой, с гитарой, — на корме. Барышня в розовом платье опустила в воду руку и сорвала расцветшую белую кувшинку. Она повисла у нее в руке на гибком, как жгут, стебле. Проплыли...

Надвинулся темный вечер, скрыл собой небо, землю и реку...

...Девять верст, половину пути, прошел дядя Игнат, а дальше идти не смог. С каждой минутой усиливалась резь в животе; в потемках не видно было ни зги, а у него перед глазами крутились огненные круги и сыпались огнецветные искры, как на заводском дворе в часы хозяйского веселья, которое он видел сквозь заборную щель. Превозмогая боль и разлившуюся по всему телу слабость, кое-как добрел дядя Игнат до натужно гудящего телеграфного столба, торчавшего у дорожной обочины, и сел на землю, привалившись к столбу спиной. Да и зачем идти? Впереди — темно, позади — темно. Тьма кругом.

Столб неумолчно гудел, и дяде Игнату казалось, что этот гул проникает ему в самые кости и они тоже гудят, гудят...

Обрадовались люди, что устроились на завод, а перед ними снова встал неразрешимый вопрос: как жить? Как дождаться того дальнего, неведомого дня, когда хозяин объявит о первой получке?

А кормиться на что? Обувку, одежу где взять?.. Впору было истошным воем завыть, колотиться головой оземь, гибнуть, гибнуть опять...

Первые два дня кое-как обошлись. Боялись заикнуться о своей безысходности, — ну как снова за воротами будешь!.. А на третий день...

— Да что ж я — бесчувственный, беспонятливый, что ли?.. — ответил Дятлов одному формовщику, когда тот обратился к нему с просьбой о помощи. — Неужто я полагал, что ты с тем полученным гривенником месяц либо два сумеешь прожить? Для старательного человека и я всей душой. В обед в контору приди, я тебе под работу целковый дам. Вот и вся недолга.

Знал Дятлов, что не избежать ему этих просьб, и, продумав все, решил сам нарушить пункт составленного им договора: на первых порах давать деньги вперед. Нисколько не удивился, что следом за формовщиком появились еще просители, и весть о том, что хозяин дает деньги, мигом разнеслась по заводу.

Одному — рубль, другому — полтинник, третьему — четвертак, — зазвенели в карманах денежки.

Литейный мастер Порфирий Прокофьич Шестов пробовал было предостеречь:

— Не излишняя ли ваша щедрость такая, Фома Кузьмич?

— Нет, не излишняя, — ответил Дятлов. — Я рабочего человека, братец мой, знаю. Его завсегда в должниках держать надо, тогда будет спокойнее. Паспорт его у меня, сбежать он за рупь — не сбежит, а о прибавке не заикнется, когда долг на нем значится.

Проходил Дятлов по литейному цеху, — долговязый парень просевал землю, широко расставив босые ноги.

— Ты почему босиком? — остановился Дятлов.

Парень оторопел, не мог подобрать в ответ слова.

— Купить лапти не на что? — выяснял Дятлов.

— Нет... да...

— А ты, баранья голова, так и говори. Вон какой верзила вымахал, а ума не нажил. Видишь, сам хозяин с тобой разговаривает, значит, не таись перед ним... Я люблю, чтоб и работу спросить, но и позаботиться чтоб. Так вот, значит: требуются деньги тебе на нужду — говори. В контракте-то, помнишь, сказано: денег у хозяина не просить, сам расписывался... Денег не просить, а я их даю. И контракт обхожу, потому как хочу, чтобы по совести... Понял?

— Понял, — улыбнулся парень.

— То-то вот! — похлопал Дятлов его по плечу.

К их разговору прислушивался пожилой рабочий, в прошлом кузнец. Не вытерпел, подошел.

— Фома Кузьмич... Дозволь слово сказать...