Весь первый день пасхи Симбирцевы и Алексей провели в погребе, печатая листовки.

— Когда-то еще придется так праздник встретить! Почаще бы, — посмеивался Симбирцев.

Вечером он и Вера Трофимовна собрались уходить, а Алексей решил остаться еще на ночь. Симбирцев рассовал часть листовок по карманам, часть должен был забрать с собой Алексей, а за остальными придет Рубцов.

— Первый раз можно действовать смело, пока полиция ни сном ни духом не ведает, а уж когда взбудоражим ее, тогда только оглядывайся.

— Я тогда к квартальному Тюрину жить перейду, — засмеялся Алексей. — Он на дежурство уйдет, а я буду листовки печатать.

— Мысль неплохая. Может, вам действительно стоит перебраться к нему!.. А в общем — авось да небось, — заключил Симбирцев. — У меня в ссылке товарищ был, так он говорил: не во всякой туче гром; а и гром, да не грянет; а и грянет, да не над нами; а и над нами, да не убьет... Пошли, Трофимовна, — обратился он к жене. — У заутрени постояли, в гостях побыли, разговелись, в картишки поиграли, — чего ж еще надо? Пора и честь знать.

Когда они ушли, Алексей часа три поспал, завалившись вместе с Мамедом на печку, а потом снова спустился в погреб и работал там до утра.

Время близилось к полудню, а Алексея все еще не было. Мать положила на блюдечко кусочек пасхи, нарезала несколько ломтиков кулича, отобрала пяток крашеных яиц, завернула все в узелок, и понесли они с Варей пасхальные гостинцы Петру Степанычу. Не осуди, старик, и не погневайся, что припоздали, заставили тебя второй день дожидаться.

У кладбищенских ворот толпились люди. В два ряда стояли и сидели на земле нищие, слепцы и другие калеки. Человек десять пеших и конных городовых держались чуть в стороне.

— Похоже, какого-то знатного хоронить будут. С полицией, видишь, — сказала мать Варе. — Кого же бы это? Не слыхать вроде было...

По дороге вприпрыжку бежали мальчишки и кричали:

— Несут, несут!..

Городовые зашевелились: конные выстроились в ряд, пешие подвинулись ближе к воротам. Из-за угла дома, стоящего у перекрестка, показалась похоронная процессия. Два человека шли впереди, неся крышку гроба. За ними шестеро несли простой некрашеный гроб на перекинутых через плечо полотенцах, а за гробом темной густой лавиной двигались провожающие.

Старуха Брагина думала, что будут хоронить какого-нибудь чиновного господина, а в гробу лежал веснушчатый молодой парень в ситцевой полинялой рубашке, держа в застывших на груди руках несколько прутиков вербы с пушистыми серенькими барашками. Вербные прутики лежали и на холстинке, прикрывавшей парня от груди до ног. Из гроба выпирали широкие носки неношеных лаптей, в которые обули покойника.

— В новеньких лапоточках на тот свет пойдет, — вздохнула какая-то женщина, остановившись около Вари.

Удар, нанесенный лошадью стражника, оказался для Федора Бодягина смертельным, и он умер за два дня до пасхи.

Умереть человеку не возбранялось в любой день и час, а с похоронами было не просто. На первый день пасхи хоронить вообще не полагалось, а на второй нельзя было сыскать попа для отпева: всем церковным причтом ходили с молебнами по домам. Поп с дьяконом и псаломщиком Христово воскресенье славят, а пономарь складывает в кошелку крашеные яйца, куличи — дары доброхотных прихожан. Следом едет телега, на которой корзины и короба с этой пасхальной снедью. Отпоют, отчитают скороговоркой молебщики, поздравят хозяев с праздником, и пасторская рука приятно ощутит на ладони худо-бедно полтину, а то и рублевую бумажку. Про особо зажиточных прихожан и говорить не приходится, там трешница и даже пятерка может в пальцах прошелестеть. Домов в приходе немало, и надо успеть побывать во всех — голоса осипнут, ноги одеревенеют, от беспрестанного кадильного дыма дурман в голове, но некогда мешкать, и, еще не успев войти в следующий дом, уже со ступенек крыльца затягивают поп и дьякон пасхальный тропарь.

Как же променять все это на медяки, которые дадут за отпев полунищего парня?

Рабочие, вызвавшиеся помочь старику Бодягину похоронить сына, упрашивали кладбищенского попа, а тот отвечал:

— Погодит Федор ваш.

— Да доколь же, батюшка? Ты то пойми, что теплынь на дворе. Может парень попортиться.

— Завтра нам опять с молебном ходить.

— Ой, ой... А послезавтрева на работу нам выходить. И хоронить будет некому.

Спасибо, надоумила старуха нищенка:

— Дойдите вы, милые, до отца Анкудина... Ветхонький такой батюшка. В теи года тут же, в кладбищенской церкви, служил, а уж годов семь как на покое теперь. А на паску-то, слышь, панихидной халтурой он промышляет, И живет тут за кладбищей, недалече.

Отец Анкудин плохо видел и слышал. Было ему лет девяносто. Волосы на голове у него вытерлись, и только на затылке виднелся реденький легкий пушок. Поредели борода и усы, став какого-то серо-желтого цвета, а густые сросшиеся брови словно обросли зеленоватым мхом. Долго растолковывали ему рабочие свою просьбу, и за полтину отец Анкудин согласился отпеть Федора.

Сторож Китай указал место, где хоронить, — у задней кладбищенской стены, около свалки разного мусора, и рабочие выкопали там могилу.

Весть о смерти Федьки Бодягина быстро облетела пригород. О ней говорили во всех домах, встревоженным ульем гудел «Лисабон». Тимофей Воскобойников, Прохор Тишин и Петька Крапивин сзывали всех на похороны, и к мертвецкой при больнице, где лежал Федька, с утра стали сходиться рабочие. Кроме своих дятловских были и турушинцы, и железнодорожники.

Пристав Полуянов приказал разогнать их.

— Что надо?.. Зачем собрались?.. А ну — посторонние — живо отсюда! — въехав на лошади в больничный двор, крикнул урядник.

— Тут посторонних нету, — отвечали ему.

Полицейские останавливали рабочих на улице и старались не пропускать к больнице, а рабочие говорили:

— Пройтиться, что ль, нам нельзя? Нонче, чать, паска.

Тогда, чтобы не допустить толпу на кладбище, пристав послал туда пеших и конных городовых.

Как только гроб с телом Федьки внесли в ворота и за ним прошли первые ряды провожающих, конные полицейские тронулись наперерез остальным, загораживая проход.

— Назад!.. Осади!.. — кричали и свистели они, туго натянутыми поводьями задирали лошадям головы, поднимали их на дыбы — пугали людей. Всполошились калеки и нищие, лепившиеся у ворот. Шарахнулись в сторону горожане, собравшиеся поглазеть на похороны убитого парня. Завопили ребятишки, цепляясь за матерей.

— Не расходись!.. Все — на кладбище! — призывным голосом громко выкрикнул кто-то из рядов, оттесняемых полицейскими.

— Посторонись, дядя, — взял под уздцы лошадь один из турушинцев.

— Не прикасайся к казенной животине, — замахнулся на него городовой. — Добром расходитесь! — натужно кричал он.

Конные напирали, и, пропуская их, за ними снова смыкалась взбудораженная толпа. Но пройти на кладбище было нельзя. У ворот с обнаженными шашками стояли пешие городовые.

— Через стенку, ребята, махнем! — отбежав от дороги, звал людей за собой деповский слесарь.

И люди побежали в разные стороны от ворот вдоль кладбищенской стены. Она была невысока, в рост человека. Одни пригибались, другие вскакивали к ним на спины, на плечи и, цепляясь за кирпичи, поднимались наверх.

Конные метнулись за ними, но люди увертывались, врассыпную бежали дальше, скрывались за поворотом стены, и за всеми городовые угнаться не могли. В некоторых местах стена была выщерблена: кирпичи с нее пошли на укрепление могил, чтобы не осыпалась земля. В таких местах не составляло большого труда перемахнуть на ту сторону. Но кое-кого конные настигали и оставляли им на память рубцы от плеток. Пытаться ловить людей на самом кладбище было бесполезно, это городовые понимали. Конным больше нечего было делать, и они поскакали в город, а пешие все же решили понаблюдать за порядком.

По кладбищу живо пронесся слух, что у рабочих произошла стычка с полицией. Многие горожане, пришедшие помянуть своих родичей, покинули их могилы, чтобы посмотреть на похороны парня, из-за которого произошел такой переполох.