Но попустительство властей к деятельности различных революционных иностранных организаций и отдельных лиц продолжалось очень недолго: до подавления героического восстания венских трудящихся в июле 1927 года. Именно это восстание показало, что австрийская буржуазия не собирается поступиться ни на йоту своими классовыми интересами.

Аппарат, осуществлявший под моим руководством отправку переброшенных из Югославии политэмигрантов по назначению, состоял из двадцати болгарских коммунистов и антифашистов, которые в то время обучались в университетах Вены и Граца или же пребывали временно в Австрии как политэмигранты. Все работали самоотверженно, пока не вывезли последнего человека.

Обычно мы приступали к выполнению своей задачи после того как политэмигранты, выделенные для отправки в Советский Союз, переходили границу и прибывали на наши явки в Австрии. Явками служили дома австрийских коммунистов или прогрессивных болгар, поселившихся в этой стране. Стоило эмигрантам попасть на австрийскую территорию, как они сравнительно легко добирались до явок в Вене, где их ждал я или кто-нибудь из моих сотрудников.

Во многих случаях обстоятельства требовали начать операцию по переброске людей из эмигрантских лагерей еще на территории Югославии; с этой целью я посылал туда студентов-коммунистов из Вены или Граца, снабжая их надежными паспортами. Иногда приходилось ездить к самому. Поздней осенью 1925 года я дважды побывал в Югославии — один раз в Белграде, где я встретился о Иваном Петровым, тамошним представителем нашей эмиграции, а второй раз — в Суботице.

Венские явки были весьма характерны. Мы ориентировались не на квартиры, нанятые нашими товарищами под фальшивыми именами, и не на укромные уголки венских парков или окрестностей города. Явками служили различные венские кафе.

Венские кафе совсем не отвечают представлениям болгарина о подобного рода заведениях. В те годы в венских кафе можно было провести в чудесной, уютной обстановке многие часы — зайти туда утром и выйти вечером. Студенты могли там спокойно готовиться к экзаменам, домашние хозяйки — заниматься вязаньем, пенсионеры — перелистывать одну за другой по двадцать газет (некоторые из них выходили два раза в день). Обстановка в кафе была очень приятной, в них царила необыкновенная чистота и никем не нарушаемая тишина.

Именно поэтому венские кафе — разумеется, не первоклассные, на Ринге, а квартальные, — в те годы предоставляли все условия для успешной конспиративной деятельности. Свои встречи с эмигрантами мы обычно устраивали там. Конечно, не в одном и том же кафе. Мы меняли заведения при каждой новой встрече.

Установив связь со мной или с некоторыми из моих сотрудников, политэмигранты отправлялись через Прагу и Варшаву в Советский Союз. Перед этим каждый из них получал полный комплект одежды, вплоть до шляпы и обуви. Для этой цели МОПР из Москвы переводил значительные суммы. Мы заходили в какой-нибудь венский магазин готового платья, и там они меняли буквально все, кроме белья. Второй моей заботой было снабдить их соответствующими документами, билетом на проезд до Москвы и небольшим запасом еды на дорогу. Документом, который получала большая часть эмигрантов, являлось удостоверение на «право возвращения на родину». Читатель, вероятно, догадывается — это были удостоверения, которые выдавала комиссия Красного Креста белоэмигрантам и бывшим военнопленным, которые хотели вернуться на родину. С такими удостоверениями в свое время уехали из Варны и мы с Жечо Гюмюшевым и Бояном Папанчевым.

Советские власти, по просьбе Заграничного бюро партии охотно согласились предоставить гражданство всем болгарским коммунистам-изгнанникам. Как для них, так и для тысяч других политэмигрантов со всех концов света, Советский Союз стал второй матерью-родиной.

Примерно за шесть месяцев до конца 1925 года нами было переправлено в Москву несколько сотен болгарских политэмигрантов. Их переброска из Югославии на восток прошла без единого провала или инцидента.

Москва, декабрь 1925 года. Я иду по улицам красной столицы, под ногами скрипит снег. Навстречу спешат по делам москвичи, надевшие на себя все самое теплое, в неизменных шапках-ушанках. А как же иначе при тридцатиградусном морозе? Над кирпично-красными стенами Кремля — холодное зимнее солнце.

И мне холодно. Но не от мороза. На мне серо-зеленая красноармейская шинель, фуражку с красной пятиконечной звездой над козырьком я надвинул до самых глаз, на ногах высокие сапоги. Холод сковывает мне сердце.

Этот холод я почувствовал еще в зловещие апрельские дни двадцать пятого года, когда врагу удалось расстроить ряды нашей партии. В последующие месяцы я чувствовал тот же холод в Вене, когда мне пришлось заниматься переброской наших политэмигрантов. Изгнанные огнем и мечом со своей родины, эти достойные борцы нашли вторую родину на земле Ленина. Несмотря на это, боль не проходила. Там, на дорогой сердцу родной земле, что раскинулась между Дунаем и Родопами, между Черным морем и Нишавой, белый террор пожинал свою кровавую жатву. Боевые товарищи, братья, до конца верные своему революционному долгу, томились в тюрьмах или погибали без суда и приговора. О них и болело сердце…

Здание Четвертого управления Генерального штаба Красной Армии. Вхожу, и дежурный в бюро пропусков с улыбкой кивает мне головой: свой.

Не успел я открыть дверь, как секретарь Берзина Наташа Звонарева, выйдя из-за письменного стола, подбежала ко мне и, словно сестра, тепло обняла меня. Дело тут было не только в особенностях характера Наташи, но и в том стиле поведения, который отличал работников Четвертого управления. Хотя я и был, можно сказать, новичком среди них, но уже имел возможность убедиться в том, какие братские чувства связывают этих людей, направленных партией на «тихий фронт». Тогда я еще не знал, но вскоре смог удостовериться, что, в сущности, без этой самоотверженности и самопожертвования, без этих подлинно братских чувств, объединявших людей из разведывательного управления, их опасная работа была бы невозможной.

— Павел Иванович ждет тебя уже несколько дней! — Наташа пристально посмотрела на меня, и в ее словах я почувствовал не укор, а тревогу. — Что с тобой?

— Все в порядке, сестричка, просто я лечил легкий венский грипп… — попытался пошутить я, но женщин в этом отношении не проведешь, моя шутка прозвучала неубедительно.

— Надеюсь, Павел Иванович вылечит тебя окончательно, — покачала головой Наташа, но в ее глазах я не заметил даже намека на смех. — Но ты ведь знаешь, врач бессилен, если пациент ему не помогает…

Наташа скрылась за двойной, обитой клеенкой дверью кабинета Берзина и через минуту вернулась. Вместо обычной фразы «Павел Иванович ждет тебя» она только тепло улыбнулась, когда я проходил мимо. Она поняла, что «грипп» мой — особого рода и что мне нужны не медикаменты, а крепкая мужская рука Берзина.

— Прими мои горячие поздравления, Ванко! — воскликнул Павел Иванович и, как всегда, до боли сжал мне руку, а потом обнял. — Мои горячие поздравления! И добро пожаловать домой!

Я посмотрел на него. В его взгляде я не уловил иронии. Но по какому же поводу «горячие поздравления»? Поздравляют удачливых, а поздравления побежденным звучат как насмешка. Но в глазах Берзина я не заметил насмешливых искорок.

— Павел Иванович, простите, я не совсем вас понимаю… — произношу я, с трудом выговаривая слова. — Не щадите меня… Я пришел выслушать укоры… Знаю, что заслуживаю их… Плохими революционерами оказались мы, болгарские коммунисты…

— Плохими революционерами, говоришь? Правда? Ну, продолжай!

Берзин не сводил с меня глаз. Но теперь он смотрел на меня выжидательно. Я продолжал. Рассказал о наших ошибках в июне 1923 года, о поражении в сентябре того же года, о страшных днях апреля двадцать пятого… Рассказал и о провале с оружием, о нескончаемых потоках политэмигрантов, которым пришлось покинуть родину… О потоках крови, пролитых на нашей земле.