— Не переживай, — успокоил меня Димитр Кондов, когда на следующее утро я зашел к нему в общину (тогда Варна была коммуной, а Димитр Кондов — ее председателем). — Эта моторка не единственная. Подготовим другую.

Но мы отплыли не на моторной лодке, а на пароходе.

Случилось так, что на той же неделе примерно четыреста бывших солдат армии Врангеля изъявили желание вернуться при содействии нашей партии на родину.

Число желающих вернуться достигло десяти тысяч. Официальные власти выдали им специальные удостоверения, дававшие право покинуть страну. Их должен был увезти грузовой советский пароход, который стоял на якоре в варненском порту.

За короткое время Варненская организация приготовила для нас троих — Бояна Папанчева, Жечо Гюмюшева и меня — соответствующие документы, согласно которым мы были «возвращающимися на родину белогвардейцами». Переодетые в белогвардейскую форму, однажды ранним утром мы затерялись в толпе, заполнившей пристань. У нас почти не было личных вещей, но, несмотря на это, и я, и оба моих товарища несли в руках по чемодану и узлу. В узлах были книги, архивные материалы Васила Коларова, который осенью 1922 года нелегально уехал в Москву вместе с семьей, не взяв никаких вещей. Мы не имели почтовой связи с Советской Россией, поэтому не было никакой другой возможности переправить ему его личные вещи, а главное — книги и рукописи. Нас построили в длинную шеренгу. Сначала тщательнейшим образом с неимоверной подозрительностью проверяли документы, задавали какие-то вопросы, но потом, увидев, что процедура чересчур затянулась, посиневшие от холода офицеры, болгарские и иностранные — из контрольной комиссии по мирному договору, стали проверять кое-как…

Экипаж корабля принял раскаявшихся белогвардейцев как родных братьев. Их угощали вкусными блюдами, поднимали тосты за «благополучный приезд». Пели старинные русские песни и революционные марши, плясали и танцевали до упаду. Эти несчастные, проливавшие кровь под позорными белыми знаменами продажных царских генералов, распродавшие, чтобы не умереть с голоду, одежду и сапоги, только теперь в полной мере осознали свою вину перед матерью-родиной и, как дети, не скрывали своих страданий.

Их надежда стала явью, когда пароход бросил якорь в Новороссийске и «блудные сыновья» оказались в объятиях родины. Музыка, цветы, нескончаемые речи… Я увидел своими глазами, как люди крестились и, обливаясь слезами, целовали родную землю, словно давали ей клятву в верности. Прослезились и мы с Жечо и Бояном — подобное зрелище не могло никого оставить равнодушным. Я запомнил его на всю жизнь. В нем таился большой смысл. И большой урок. Онемей, ослепни, будь готов принять любую смерть, но не поднимай руку на родину!

Мы представились советским пограничным властям, там же, на пристани, встретились с людьми из областного комитета партии большевиков. Бояна Папанчева и Жечо, которые и раньше бывали в Одессе, Севастополе и Новороссийске, приняли как своих. По нашей просьбе в тот же день нас соединили с Василом Коларовым по радиотелеграфу. Коларов поздравил нас с прибытием и сказал, чтобы мы, не задерживаясь, ехали дальше. На следующий же день мы втроем отправились в Москву.

В поезде ехали русские, украинцы, крымские татары, грузины, армяне. Это была главная железнодорожная магистраль, связывавшая Москву с Кавказом. Советская власть переживала трудные времена. Это было заметно даже по виду вагонов — стекла выбиты, сиденья переломаны. Была зима, а поезд не отапливался. Не было и освещения. Сначала холод мало беспокоил нас — зима на Кавказе несколько мягче нашей; но когда мы доехали до Украины и после Ростова-на-Дону направились на север, к Москве, январский мороз стал пробирать до костей. Проводник вагона безуспешно пытался улучшить положение. Горячий чай, который ему каким-то чудом удалось приготовить, показался нам высшим благом.

В то время бесчинствовали бандиты. Поезд не раз останавливался на небольших или более крупных станциях, и до нас доносилось эхо ожесточенной стрельбы. Проводник говорил вполголоса: «Банда Махно или Петлюры…»

То были суровые годы. Советская власть, отразив натиск интервентов, прилагала неимоверные усилия, чтобы преодолеть разруху, навести порядок в управлении, экономике, обеспечить население продовольствием, ликвидировать последствия невиданной засухи в Поволжье и на Украине, очистить леса и степи от анархо-националистических банд, привести обстрелянный, опаленный боями корабль революции к безопасному берегу.

Москва в те годы резко отличалась от сегодняшней огромной, блистательной столицы Советского Союза. Прошло всего несколько лет после революции, и это были годы неописуемых страданий и титанического напряжения. Все усилия советского народа были направлены на упрочение новой власти. Был первый год новой экономической политики, провозглашенной Лениным. Много было таких, кто открыто высказывал сомнение в необходимости нэпа, а еще больше оказалось скрытых врагов и саботажников, укрывшихся в подполье агентов контрреволюции и империализма, которые пускали в ход ножи и яд, устраивали поджоги и взрывы. Успехи Советской власти приводили их в неистовство. Воистину трудные годы. Но советский народ, разгромивший интервенцию, преодолевший бешеное сопротивление контрреволюции, сумел превозмочь и эти преграды: у него была великая и мудрая партия, был Ленин, чье имя облетело всю планету, кто вобрал любовь и веру миллионов пролетариев. Народ дерзновенно претворял в жизнь революционное дело и не имел намерения останавливаться на полпути.

Жечо Гюмюшев и Боян Папанчев быстро акклиматизировались в оживленном городе; мне казалось, что если меня предоставят самому себе, то я непременно затеряюсь в людском водовороте. Переночевав в каком-то общежитии, мы на следующий же день с утра отправились в исполком Коминтерна. Двое моих товарищей пошли по своим делам, оставив меня у Станимира Сапунова, представителя нашей партии в Коминтерне, немолодого седого человека, который был мне незнаком. Он был одним из руководителей коммунистов города Видина, откуда эмигрировал после провала. Больше о нем мне ничего не удалось узнать: я даже не знаю, подлинное ли это имя, — все политэмигранты, прибывшие на более или менее продолжительный срок в Советский Союз, обязательно брали псевдонимы, — это диктовалось заботой об их безопасности после возвращения на родину.

Я рассказал товарищу Сапунову о себе, ответил подробно на его вопросы о моем житье-бытье и высказал желание поступить на работу.

— Будешь работать. Может быть…

— Прошу настоятельно, товарищ Сапунов! — повторил я свою просьбу. — А позже непременно поступлю учиться. Мне нужно получить образование. Но думаю, что надо заслужить это право. Я бы хотел поработать на каком-нибудь московском заводе по специальности.

Васил Коларов, с которым я увиделся вечером, после разговора с Сапуновым, полностью одобрил мои планы. Сапунов уведомил его о нашем прибытии, и Коларов попросил передать, чтобы вечером я пришел к нему в гостиницу «Люкс».

Гостиницу я нашел легко. Она находилась на нынешней улице Горького, вблизи Кремля. Васил Коларов с семьей занимал номер — две комнаты с необходимыми бытовыми помещениями. По сегодняшним требованиям эта квартира для семьи из четырех человек показалась бы чересчур скромной, но в те годы Москва, перенаселенная вдвое, втрое, переживала неописуемый жилищный кризис. Цветана Николаевна, жена Васила Коларова, сумела сделать свою квартиру чистой, приветливой и уютной. Половина гостиной была оборудована под кабинет. Одну стену кабинета занимала библиотека — многочисленные тома на болгарском, русском, французском, немецком, итальянском языках. На других стенах кисели картины — некоторые из них писал сам хозяин дома.

После ужина Коларов увел меня в свой кабинет. До полуночи я рассказывал ему о Болгарии, об общем состоянии партии, об отношении к нам земледельческих властей[2], о поведении старых партий, объединившихся в организацию «Народный сговор»[3]. Рассказал — по его просьбе — со всеми подробностями о Плевене, о нашей работе по вооружению, об операциях на железной дороге, о пятерках, о военной организации.