Берзин тут же уловил мое состояние и обнял меня за плечи.

— Простите меня, но в последнее время так редко выдается случай посмеяться… Разумеется, ничего смешного в вашей просьбе нет. Но благодаря ей вы заставили меня подойти к этому вопросу с другой стороны, и многое неожиданно показалось мне интересным и непривычным. Мы непременно найдем вам подходящую работу, — подытожил Берзин. — Опытные мастера всегда пригодятся на наших заводах. Только не забывайте, Иван Цолович, — сказал Берзин, приняв серьезный вид, — что мастеров на заводах у нас более или менее хватает, тогда как в мастерах нашего дела мы испытываем острую нужду. Вы еще не стали мастером, но я верю, что станете… Верю. Работайте и учитесь, но знайте, мы вас ждем…

Я поступил на работу на большую фабрику по выпуску мебели и музыкальных инструментов. Выдержав производственное испытание, я получил высокий разряд. Почти сразу же мне дали квартиру на Цветном бульваре — одной из красивых московских улиц. И уже в апреле заводской коллектив предложил мне, несмотря на мое желание продолжать работу, стать слушателем трехгодичного Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. Вероятно, это произошло не без вмешательства Берзина.

Коммунистический университет готовил руководящие кадры партии большевиков исключительно из рабочего класса. Меня приняли после приемного экзамена. Экзаменационная комиссия, состоявшая из старых большевиков, проводила экзамен в виде беседы с каждым кандидатом, чтобы установить не только степень грамотности, но и его политический и идейно-теоретический уровень. Мне задавали вопросы о борьбе во Втором Интернационале, спрашивали о спорах на Циммервальдской и Стокгольмской конференциях, о решениях Третьего Интернационала, о характерных моментах послевоенного политического положения в Европе. Я отвечал четко, обстоятельно — все эти проблемы изучались в партийной школе в Софии, обсуждались на партийных собраниях в Плевене, были предметом наших горячих споров с широкими социалистами[4]. Они глубоко анализировались и в газете «Работнически вестник», которую читал каждый болгарский коммунист.

Меня приняли в университет, и я был горд, услышав от экзаменаторов — седовласых большевиков — добрые слова о нашей партии, о ее революционной твердости, принципиальной и непримиримой борьбе против войны, против всяких ревизионистов и социалпредателей, о ее защите Октябрьской революции, способности вести за собой трудящиеся массы, готовить их к революции…

О военном фашистском перевороте 9 июня 1923 года мы узнали из сообщений в газетах. Передавая информации западных корреспондентов из Софии и Белграда, московские газеты лаконично сообщали: в Софии в результате переворота свергнуто правительство Стамболийского, к власти пришло правительство во главе с Александром Цанковым. Ничего больше.

В то время в Москве находилось примерно пятьдесят болгарских коммунистов — представителей нашей партии в Коминтерне, политэмигрантов, людей, посланных в Советскую Россию учиться в партийных школах. Известие о перевороте, которое миллионы читателей в Москве, возможно, оставили без внимания, — столько других важных событий происходило в мире, — нас, болгарских коммунистов, потрясло. В мгновение ока все другое потеряло значение — и учеба, и военные занятия, и партийная работа. Партия давно предвидела возможность переворота, считала его неизбежным и готовилась встретить его с оружием в руках; следовательно, думали мы, пробил час, когда на родине должен решиться вопрос о Советской власти!

В тот же вечер мы собрались в нашем представительстве в Коминтерне. Все были лихорадочно возбуждены, встревожены. Расспрашивали друг друга о новостях, комментировали лаконичные газетные информации, высказывали предположения о возможном ходе событий. Через некоторое время пришел и Васил Коларов. Благодаря занимаемому положению он имел возможность первым узнавать новости из Болгарии.

— Ничего больше не могу сказать вам, товарищи, — пожал плечами непривычно взволнованный Коларов. — Советские товарищи меня попросили написать статью о событиях в Болгарии, и я ее уже написал. (Эта статья была опубликована сначала в «Правде» от 11 июня, а потом и в «Известиях» от 12 июня 1923 года.) Но в ней не приводится никаких новых фактов. Разумеется, я не утверждаю, что наша партия подняла трудящиеся массы на борьбу против заговорщиков, осуществивших переворот, будь то в сотрудничестве с Земледельческим союзом или самостоятельно. Но заявляю, что только Коммунистическая партия способна, благодаря своему авторитету, поднять массы на борьбу за рабоче-крестьянское правительство.

— А эта борьба уже начата или нет? — спрашивали мы. — Что конкретно предпринял Центральный Комитет, чтобы оказать противодействие участникам переворота?

— Удалось ли им установить свою власть?

— Оказала ли сопротивление оранжевая гвардия?[5]

Возникали всевозможные вопросы, порождаемые сознанием огромной ответственности, которая легла на плечи всех коммунистов, на всю партию во главе с ее Центральным Комитетом.

Васил Коларов не мог дать ответ ни на один из этих вопросов. Он сам хотел узнать, что у нас происходит. 12 июня был созван пленум Исполнительного комитета Коминтерна, и Васил Коларов, как генеральный секретарь (он оставался и секретарем Болгарской коммунистической партии) должен был проинформировать руководящие органы братских партий о том, что предприняла и что намеревается предпринять БКП в предельно ясной обстановке наступления фашизма.

В то время Коларов поддерживал прямую радиосвязь с нашим Центральным Комитетом в Софии. Но и этот канал молчал, несмотря на настоятельные запросы. Это приводило нас в замешательство. Что произошло в Болгарии? А может быть, связь прервалась потому, что наши сражаются? Ведь всего несколько месяцев назад наша партия выступила с декларацией: реакция сможет совершить переворот, только перешагнув через трупы коммунистов. Это решение было принято, несмотря на споры с земледельческими властями. Неужели это были только слова? Но ведь в последние годы партия не раз мобилизовала массы на борьбу и демонстрировала свою реальную силу, способную предотвратить любую попытку переворота! Неужели она свернула знамена, закрыла глаза перед опасностью, угрожавшей не только земледельческому режиму, но и всем демократическим силам в стране, и в первую очередь Коммунистической партии?..

Долгая неизвестность выбивала из колеи. Вечером 14 июня, узнав, что пленум Коминтерна завершил работу, мы, несколько болгар, собрались на квартире Васила Коларова. Окна гостиницы «Люкс» были темны, только в кабинете Коларова всю ночь до зари горел свет. Там сидели Васил Каравасилев, Боян Болгаранов, Димитр Георгиев, Кузман Стойков, я и еще кое-какие товарищи, чьи имена я уже не помню.

— Произошло необъяснимое! — сказал Васил Коларов. — Центральный Комитет занял пассивную позицию в отношении переворота! Объявил нейтралитет, заявив, что это борьба между двумя буржуазными группировками — сельской и городской…

Мы были изумлены. Неужели произошло то, о чем каждый из нас боялся думать?..

— И еще одно, — продолжал Коларов, посмотрев на меня н Каравасилева. — Сегодня мы узнали, что Плевенская организация подняла восстание. Но в результате вмешательства Центрального Комитета борьба была прекращена в момент, когда наши уже брали власть в свои руки…

Мы с Василом переглянулись, не зная, что делать — ликовать или скорбеть.

— Наши восстали! Ну и что? Расскажите!

Коларов рассказал о том, что ему передали по радио из Софии. Восстание в нашем крае вспыхнуло сначала в сельских местностях Плевенского округа, его возглавил министр земледелия Оббов, находившийся в то время в Плевене. (Оббов был родом из Плевена и жил в нашем квартале, в окрестностях города у него имелись дом и участок земли.) Восстание вспыхнуло и в самом городе, восставшие рабочие занимали один квартал за другим. Спрятанное в тайниках оружие было роздано коммунистам. Враг поголовно отступал, оставались считанные часы до его полной капитуляции. И именно тогда пришла роковая телеграмма из Софии: «Не принимайте участия ни на той, ни на другой стороне…» Коларов из Москвы сразу же послал телеграмму о поддержке Плевенского восстания.