На завьюженное крыльцо следом за непутевой золовкой выскочила Феня, натянув на толстые ноги мужнины валенки, и закричала:
— Куда же ты? Иди домой, простынешь на морозе.
Зойка махнула рукой.
Машина Чижа стояла на месте. Подняв капот, Чиж рылся в моторе. Зойка не удивилась. Она уже ничему не удивлялась сегодня. Когда она подошла, Чиж, молча улыбаясь, захлопнул капот и открыл дверцу. Зойка забралась на успевшее настынуть заднее сиденье и только теперь почувствовала, как устала.
— Почему не уехал? — спросила она, неудержимо зевая.
— Мало ли что. Куда теперь?
— В городскую больницу.
Дорогу уже изрядно замело, и машина, тычась в сугробы лучами фар, осторожно огибала их. Не отрываясь от баранки, Чиж одной рукой вытащил из ящика флягу, приложился разок-другой, похвалил ром и предложил Зойке. Она отказалась. Не хотела она сегодня ничего из того, что окружало ее, что было таким привычным раньше. Получше запахнув полы шубки (больше всего мерзли колени под этим клятым капроном), она плотно вжалась в угол сиденья и снова задремала — в который уже раз в эту странную долгую ночь.
...Резким толчком ее швырнуло в сторону и больно ударило коленом о металлическую ручку двери. Чертыхнувшись, Зойка проснулась, села и принялась растирать варежкой ушиб.
Машина стояла, чуть накренившись на правый бок.
— Влипли мы, кажется, — обернувшись к ней, растерянно сказал Чиж.
— Как — влипли? В чем дело?
Встревоженная, она глянула в оконце. Кругом были одни сугробы. Снег пылью искрился под выныривавшей иногда из облаков, бледной уже луной. Поземка не прекращалась. Видно, за окном стало еще холоднее. Сердце сжалось у Зойки.
— Где мы, говори, куда завез, чертова душа?
— За Кленовой рощей.
— Так это же двадцать километров за городом! — ахнула она.
— К больнице пробиться не удалось, намело там по самую раму... Я и решил на дачу, — не глядя на нее, протянул Чиж.
Зойке очень хотелось его стукнуть, чтоб только мокро осталось, да что толку... И без того раскис, куда только девалась вся фанаберия! Лицо вон даже с этими дурацкими косыми бачками сейчас совсем детское, губы дрожат, черт бы его побрал, и улыбка виноватая. Даже не узнаешь сейчас Чижа. Наконец он вылез, вполголоса ругаясь.
— Какая авария? — сердито спросила Зойка, когда он вернулся. — Что сломалось?
— На тумбу каменную налетели. Что-то с карданным валом. Да и днище, кажется, пропороло.
— «Что-то»... Куда же ты смотрел, водитель называется. В ноги сильно дует.
— Ничего, прибавим оборотов — будет теплее, — помолчав, неожиданно спокойно проговорил Чиж. — Придется припухать до утра, ничего не поделаешь... тут культурненько, тепло...
Прикрыв кое-как ковриком щель в поврежденном днище, Зойка теплее укуталась в шубку и молчала. А к нему понемногу возвращалась привычная развязность.
— Вы очень хорошо сказали, детка, — в прежней манере заговорил он, — я всю дорогу думал о ваших словах, потому и на тумбу напоролся... На самом деле, пора уже завязывать, хватит. Погуляли.
— Ишь какой сознательный нашелся, — не так уже сердито буркнула Зойка. Все-таки приятно, что ей удалось вызвать живой отклик даже у Чижа.
Чиж мгновенно заметил перемену в ее настроении и решил не терять времени. Он живо перебрался на заднее сиденье, уселся рядом и попытался обнять ее. Зойка озлилась, резко оттолкнула его:
— Ты как сменил пластинку на вежливую, так и крути ее. Чтобы рук твоих я не видела. Из-за меня на тумбу напоролся... Рому бы хлестал поменьше.
Чиж опять присмирел. Оба замолчали. Растирая набрякшее колено, Зойка думала: «Вишь, если с ними твердо — они как миленькие... Эх, дуры мы, дуры...»
А погода не на шутку разбушевалась. Вырываясь с ледяных просторов Каргиня, пурга носилась кругом, кричала почти человеческим голосом, равняла с окрестными полями дороги и мосты. Прямо в стекла машины бил ветер. Еще сильнее снизу потянуло холодом. Зойке стало страшно.
— Что ж, так и будем сидеть, пока не замерзнем? — негромко спросила она.
Чиж хихикнул:
— В наше время не замерзают. Проедет кто-нибудь.
Зойка опять рассердилась:
— Жди, как же. Выходи наружу, да выясни, нельзя ли все-таки поправить. Мужчина называется!
Он нехотя поднялся. Зойка хотела выйти тоже, но острая боль в колене бросила ее на место. Вот положеньице! Всю жизнь мечтала...
В распахнувшуюся на мгновение дверцу с воем ворвался колючий снег. Луны уже не было видно. Чиж вернулся очень скоро, плюхнулся на сиденье, стал растирать обмерзшие руки:
— Отец меня обязательно хватится, пришлет тягач. Своими силами не выбраться. Был бы домкрат...
— Ты, поди, и в глаза-то не видел, какой этот домкрат. Папашин шофер небось старается, — проворчала Зойка.
— Идти надо, — помолчав, уже без рисовки сказал Чиж. — Я пойду, Зоя Васильевна, тут до дачи не больше километра осталось, приведу помощь. А ты сиди тихонько, к щиткам не притрагивайся, пусть мотор урчит себе. Пока ведь не очень холодно, правда? Ну... гуд бай!
Он застегнулся, похлопал ее по рукаву и, согнувшись, выбрался из машины. Дверца хлопнула. Зойка осталась одна. Очень сильно болело колено. Она снова растерла его, как могла, перетянула шарфиком и затихла.
Время шло. На этот раз Зойка не спала. Какие-то видения, мечты или воспоминания роились у нее в душе. Что-то легкое и ускользающее возникало перед глазами, манило за собой и исчезало, так и не прояснившись, не давая ухватить себя сознанию. Дрема стала одолевать ее.
— Да ведь это я замерзать начинаю. Этого еще не хватало. Нет, надо сопротивляться, что-то делать. Но почему такой холод?
Ноги в меховых сапожках совсем закоченели. Только теперь она заметила, что мотор уже не работает, а в рассеченное днище по-прежнему врывается стужа. Стекла машины на палец толщиной заткало инеем. Сколько же времени прошло, господи? Она взглянула на свои ручные. Полтора часа. Чиж должен скоро уже обернуться. Всего полтора. А если пойти ему навстречу? Да, нога... Если поползти?
Зойка метнулась к дверце, принялась дергать и крутить ручки. Дверца не поддавалась. Только толстое стекло поплыло вниз, и в глаза посыпался снег.
Зойка тоскливо обвела глазами ярко освещенную, сверкающую никелем и поливинилом машину. Душегубка! Вот оно что... Ну, хватит. Нечего страшные слова говорить. Куда в самом деле ползти! Тут все-таки теплее. Надо сберегать силы.
Она еще раз взглянула на часы, прижала их к уху. Часики тихонько тикали. Это была сейчас единственная жизнь рядом с ней, единственная связь с домом... Да, дорого бы она дала, чтобы очутиться сейчас в бараке у брата, на своей раскладушке... Ладно, нечего себя растравливать...
Она принялась убирать машину. Вытерла варежкой пыль с задней полки, сложила аккуратно книжки и журналы. Просмотрела свою сумочку. Потуже завинтила трубку с губной помадой. Заглянула в профсоюзную книжку. Оказывается, за полгода не плачено. Смотри ты, даже не знала. Завтра же, в понедельник, надо заплатить. Она переложила из кошелька в профбилет несколько рублевых бумажек.
Больше делать было нечего. Она опять затосковала, заметалась. Чтобы успокоиться, стала подробно вспоминать, как Ильза Генриховна похвалила ее вчера за песню Леля. Вчера ли это было? Кажется, целый год протлел... Она попробовала потянуть сольфеджио, но сама испугалась: так странно прозвучал голос в застывшей мертвой тишине. Нет, петь сейчас противопоказано. Голос погубить можно.
Теперь уже ничто не нарушало тишину. Зойка сидела неподвижно. Ей становилось совсем плохо. Нестерпимо болели руки и ноги. И тогда она совершила еще одну ошибку, последнюю ошибку в своей жизни. Окоченевшими руками нащупала флягу с ромом, зубами отвинтила пробку. Перед ней возникло лицо Вадима. Осудил бы он ее, что снова пьет? Нет, сейчас бы не осудил... И она выпила все, что там оставалось, до последней капли.
Ей стало тепло. И безразличие ко всему овладевало ею. Она уже не сопротивлялась. Мороз теперь прикинулся другом. Ее опять обступили видения. Привиделось, как однажды вечером они с дедом Ильей спешили домой из лесу. Дед бежал с вожжами в руках рядом с санями и весело покрикивал: «Мороз не велик, да стоять не велит!» Потом она пила крутой обжигающий чай и грелась на печке.
