— Ты, старик, мне зубы не заговаривай, — сказал Вадим, прерывая приятеля. — Давай выкладывай — что у меня и как?

Лебедь шутливо поморщился:

— Начинается. Именно из-за этого не лечу родных и близких. Ничего у тебя особенного нет — переутомление, невроз, ну и остаточные явления после пневмонии, которую ты перенес на ногах и, можно сказать, повалил на обе лопатки, в тайге. Это бывает.

— В таком случае, почему ты положил меня в покойницкой?

Лебедь расхохотался:

— Окстись, чудак! У нас это считается одной из лучших «персональных» палат. Секретарей обкома лечим. Ну, рассмешил.

— А почему ты назначил повторные анализы?

— Почему! Почему! — Лебедь начинал злиться, хотя на лице его по-прежнему держалась снисходительная улыбка. — Терпеть не могу шибко грамотных больных. Анализы уточняют диагностику. Не забывай, в какую эпоху живем.

— Я не с Маршалловых островов, — не унимался Вадим, пряча в отросшие усы улыбку и не спуская с приятеля глаз: ему было интересно наблюдать замешательство Лебедя, которого он с детства любил подразнить.

Тот, кажется, действительно начинал раздражаться.

— Ты, конечно, не с Маршалловых островов, а все-таки дикарь и даже подонок, — попытался пошутить он. — Словом, давай серьезно, хватит, старик, тебе разговаривать. В больнице вопросы задает врач.

Они закурили, пряча в кулаке сигареты и по-мальчишески, как некогда в школьной уборной, опасливо поглядывая на дверь. Лебедь чуть приоткрыл форточку.

— Не мешало бы тебе побриться, старик. Сегодня придет Дина, — сказал он, направляя струйку дыма в щель.

— Ты думаешь?

— Хочешь, пришлю хирургическую сестру? Бреет классно, особенно... — Лебедь прервал фразу и преувеличенно громко расхохотался.

Вадим с любопытством взглянул на него, чуть помолчал и, уже думая о своем, спросил:

— Интересно, цинизм у тебя профессиональная черта или индивидуальная?

— То и другое, — опять рассмеялся Лебедь.

— Нет, скорее индивидуальная. Ты — за пределами стандарта, исключение.

— Вся наша земля в околосолнечном пространстве — исключение. Все относительно. Все условно и преходяще, и не торопись осуждать ближнего, старик... Кстати, что у тебя с зубом?

Наклонившись, Лебедь заставил недовольно глядевшего на него Вадима открыть рот и, сжав двумя пальцами поврежденный зуб, слегка покачал его:

— Болит?

— Уже перестал. Какой-то камешек попался, — равнодушно сказал Вадим.

— С каких пор ты питаешься камнями?

— Как стал геологом.

— Занятно... — зрачки у Лебедя вдруг дрогнули, лицо посерело и, чтобы Вадим не заметил этого, он быстро отошел к окну. Разминая пальцами сигарету, сказал как можно небрежнее: — Ну да, ведь геологу приходится харч таскать вместе с образцами. Откровенно скажу, рад, что не соблазнился в свое время таежной романтикой. — Лебедь положил в ящик тумбочки початую пачку сигарет со спичками и слегка похлопал приятеля по плечу: — Ну, отдыхай, старик. Скоро принесут обед. Пойду к другим. Перед вечером загляну еще. И ты мне непременно расскажешь, как удалось тебе открыть новое месторождение. Как ты его называешь, Большой Пантач? Очень хочу послушать.

Этот разговор непривычно утомил Вадима. Он понял, что Лебедь недоговаривает и пытается затушевать неловкость преувеличенным вниманием к его открытию. Мысль о товарищах, о Большом Пантаче сразу успокоила Вадима. «Открытие все-таки сделано. А все остальное, в том числе и моя особа, ничего особенно важного не представляет. Что ж, займемся сейчас единственно возможным — приятными воспоминаниями».

Как раз первая встреча с Аянкой не сулила ничего доброго. Человек в мягких улах и синей форменной тужурке, на которой блестела небольшая серебряная медаль, неслышно подошел сзади, тронул за плечо:

— Ты почему костер, однако, не затоптал, молодчик? За тобой ходить надо, да? Кто ты такой? — На безбородом скуластом лице старика грозно сверкал единственный глаз.

Вадим назвал себя.

— Геолог! — лесник перебросил с плеча на плечо карабин. — Хоть бы сам прокурор района... Айда к начальнику!

Пока сквозь тучи появившегося к вечеру гнуса пробирались к табору, Вадим все время чувствовал на затылке сверлящий взгляд, хотя мягкой поступи таежника не слышно было совсем. Придя на место и узнав, что Сырцов и есть начальник поискового отряда, Аянка смутился и сказал более миролюбиво:

— Нельзя, начальник, палить тайгу. Беречь надо зеленый дом. Надо, однако.

На тусклом пластмассовом оконце играл отблеск жарко полыхающего перед палаткой костра. Молодые геологи, измученные дневными переходами, искусанные в кровь комарами и гнусом, отдыхали вокруг костра, чинили обувь. Подняв головы, они с интересом разглядывали лесника.

Помощник Сырцова армянин Зовэн Бабасьев, чернявый, невысокий, с усиками и бачками, скривил в насмешке опухшее от комариных укусов лицо и, помешивая в казанке деревянным суповником, резко бросил:

— Что тут беречь! Даже кедровых орешков не наберешь.

— Плохо искал, товаришок, — возразил лесник, в свою очередь разглядывая поисковиков. — В нашей тайге все есть.

— Все, да не все, — проворчал Бабасьев и, выразительно глянув на начальника отряда, принялся разливать суп.

За ужином, от которого лесник не отказался, решив заночевать у геологов, поисковики разговорились.

— Не ищут же кимберлитов в Московской области — их там нет, — горячился Бабасьев, не сводя колючих глаз с Вадима. — Какого же черта искать фосфориты в этом комарином царстве! — со злостью хлопнув себя по шее, геолог посмотрел на руки и брезгливо вытер ладонь.

— Не верили и в русские апатиты, пока не открыли их в Хибинах,— спокойно возразил Вадим. — Фосфориты могут быть и в отложениях Алитэ-Каргинской впадины, и в подошвах гольцов.

— Признаки, дорогой! Дайте мне признаки! — Бабасьев требовательно протянул небольшую, бугристую от мозолей, ладонь. Верхняя губа его со шнурочками усов вздернулась.

Сырцов промолчал. Молчали все. Поисковикам нечего было возразить товарищу. Бесплодность поисков, продолжающихся уже второй летний сезон, удручала их. Здоровые, крепкие, молодые — они не хотели мириться с тем, что их заставляют мотаться по заведомо пустым участкам, бить и бить шурфы зря. Правда, геологи говорят, что в поисках не бывает неудач, каждый закрашенный на карте участок — ступень к открытию. Тем не менее Бабасьев мрачнел с каждым днем, и его настроением проникались постепенно все.

Один Вадим продолжал держаться принятого азимута. К этому его обязывало положение начальника отряда и еще, пожалуй, чисто мальчишеское упрямство. Желая прекратить бесполезный спор, он миролюбиво сказал:

— Будут признаки, будет руда. Не заводись с пол-оборота, Зовэн.

Бабасьев закусил удила. Как все горячие натуры, он уже плохо соображал и не помнил ничего, кроме раздражения и обиды. Подскочив к Вадиму, он рванул из планшета исписанный тетрадный лист и молча, с вызовом протянул его начальнику.

— Или переходим всем отрядом в район оползней на кембрийские отложения, или я ухожу к Липатову. Об этом написано в рапорте.

Вадим повертел в руках бумажку и, не читая, спросил:

— Что ты конкретно предлагаешь, Бабасьев?

Повернув бумажку к костру и делая вид, что читает, Вадим напряженно думал. Он и сам знал, что кембрийские отложения в районе оползней предпочтительнее, но кто позволит изменить им маршрут произвольно?

— Прекрати бузить, старик! — спокойно сказал Вадим. — Забирай свое заявление и валяй спать. Утро вечера мудренее.

— Я бузотер! Слышали, ребята? — с белыми от гнева глазами выкрикнул Бабасьев.

— Не имеешь права обзывать человека, — пробасил Байгильдин, пожилой неразговорчивый татарин, выполнявший в отряде обязанности ездового.

— Бабасьев прав: надо уматывать отсюда. Баста! — послышались голоса. — Из пустого переливать в порожнее хватит. Пусть найдут других.

Держа в руках кружку со сладким остывшим чаем, Вадим спросил негромко:

— Это как — бунт называется? — Стал слышен хруп пасущихся неподалеку лошадей и гудение медленно разгорающейся березовой нодьи. — Как вам не стыдно, ребята? — продолжал он все так же сдержанно. — Я понимаю Байгильдина: ему снятся премиальные, ведь у него большая семья. А мы-то ведь — комсомольцы! Где в самом деле дисциплина? За такое на фронте не миловали. У нас тот же фронт — и мы разведчики.