— А что мне твои граммы эти, — беспомощно сказала женщина. — На кой они мне? Ты мне дай два фунта…

— Даю как положено правительством, в метрических мерах! И ты, Матрена, забудь про свои фунты да пуды — сколько положено, столько тебе и дадено…

Женщина неуверенно взяла в руки кулек с пряниками, взвесила его в руке, хотела что-то сказать, да махнула рукой и протиснулась к двери.

Выйдя из лавки, Роман распечатал пачку «Трезора», ребята закурили, и тогда Липатов сказал:

— Видел, Твердислав, как лавочник крутит и вертит, как он пользуется, что мужики еще не смыслят, сколько это — килограмм, да метр, да литр… Он свободно и обвешивает и обмеряет, и никто его не проверит, дома у мужиков одни лишь безмены, на которых при царе Горохе взвешивали… А что бы комсомольцам взять да плакат сделать — сколько фунтов в килограмме, аршин в метре… Или кто хочет, может прийти в клуб к комсомольцам, и они объяснят. Конечно, дело это маленькое и не мирового масштаба, да ведь какая ни на есть польза людям. Одной твоей агитацией авторитет, Слава, не завоюешь…

— Знаешь, Роман, — решительно сказал Макаров, — тебе надули в уши те, что сторонятся политики и больше о мелком всяком думают, вот ты и говоришь. А мы что, про фунты и метры будем говорить с народом или же о серьезном и политическом?.. Вот как сегодня вдруг вы перед народом, что соберется послушать про зверства царизма, зачнете про навоз да соху рассказывать… Как это будет выглядеть? Кому нужны такие мелкобуржуазные рассуждения? К вам на Волховстройку из Ленинграда езди ют агитаторы с чем? С докладами и лекциями про мировую революцию, положение трудящихся при капитализме и таки далее…

…Только потом, когда прошел этот необыкновенный и тяжкий вечер, вспомнили Роман и Миша этот ехидный вопрос Макарова: «Как это будет выглядеть?..» А выглядело это так…

В селе Близкие Холмы никогда туманных картин не показывали и никто не видел волшебного фонаря… Даже старики, говорившие, что им всё известно и всё они уже видели в уезде, а не то в самом Питере, и те были растревожены этой невиданной еще техникой. И в клуб народ набился задолго до начала лекции. Комсомольцы подмели длинный зал, убрали наиболее заметную пыль, снесли со всего села длинные лавки, протопили печку, отогнали назад самых малых ребятишек, освободив место для взрослых. Впрочем, девчонки и мальчишки — набралось их видимо-невидимо — и не собирались сидеть на одном месте. Им было интересно побегать в том конце, где стоял длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, а рядом со столом, немного сбоку, висела большая белая простыня. Но еще интереснее было там, где между скамейками на деревянном ящике стояло что-то действительно волшебное, возле которого возился Роман Липатов. Вокруг него стояла, пожалуй, половина публики, и только старики в первых рядах сидели на месте, делая вид, что им неуместно вести себя так же, как и молодым ребятам…

Волновались даже Роман и Михаил, хотя этот волшебный фонарь был им хорошо знаком, не раз они пускали его в ход, да и техника эта не казалась уж такой сложной волховстроевцам, видевшим машины и посложнее… Роман осторожно налил спирт в резервуар вокруг белого, как бы из плотной мешковины, колпачка. Он зажег спирт, по клубу разнесся терпкий запах горящего денатурата. Когда спирт выгорел, Роман начал качать насосом. Колпачок вспыхнул ослепительным, никогда не виданным белым светом. Роман осторожно задвинул раскаленную горелку в корпус фонаря, подкрутил какой-то винтик. Из трубы волшебного фонаря вырвался длинный и узкий белый луч света, в котором кружились бесчисленные пылинки. Простыня стала сиять, как поповская риза под солнцем. Миша Дайлер склонился над коробкой, где стояли маленькие, обклеенные бумагой стекла, и сказал:

— Значит, как Макаров объявит, дай первый диапозитив с заголовком… И тогда я начну…

Он пошел к столу, за которым уже стоял и нетерпеливо смотрел в их сторону Слава Макаров. На этот раз заведующий опорным клубом, секретарь ячейки и делегат конференции был немногословен. Он быстро заклеймил царизм, прошелся чуток по империализму и предоставил слово представителю шефов, делегату пролетариата Волховской стройки, активному члену комсомола товарищу Михаилу Дайлеру.

Делегат пролетариата подошел к сияющей светом простыне и вопрошающе посмотрел в темный зал. На простыне появились мутные цветные пятна, они начали шевелиться, сливаться и вдруг образовали красивую разноцветную рамку из плугов и борон, из желтеющей ржи и кроваво-красного клевера. И в этой рамке самыми красивыми буквами, какие только можно себе представить, было написано: «Серия IX. От трехполья к многополью»… Михаил ошарашенно смотрел на заголовок… Он мгновенно вспомнил, как сам в Ленинграде в городском складе диапозитивов брал эту небольшую тяжелую коробку… Кто ж это перепутал? И вообще, что же делать?

А в зале уже десятки голосов медленно, по складам вслух повторяли заголовок лекции, которую неожиданно для себя должен был читать Миша… Но читать ее он не мог, при всем своем опыте агитатора, которого никогда и ничто не могло смутить. Он посмотрел на растерявшегося Макарова, вышел вперед и негромко сказал:

— Товарищи! Видите, какая получилась ошибка… Вместо одной серии туманных картин дали другую… О Девятом январе я вам расскажу в любое время. А картины, может быть, и посмотрим — вам ведь это интересно…

Из темноты зала послышался голос Романа:

— Миша! Пойди сюда!

Миша вошел в темноту, перед ним расступались, он подошел к фонарю, из которого продолжал выходить узкий светлый луч.

— Ну-ка, займись этой техникой, а я пойду туда, — сказал ему Роман, — сейчас придумаем что-нибудь… А ты не хватайся за волосы — в другой раз будешь смотреть лучше, что дают!

Роман быстро прошел к столу и подошел к красивому заголовку несостоявшейся Мишиной лекции.

— Вот, товарищи, что получается, ежели вовремя не посмотреть да проверить… А может, оно и к лучшему? О Девятом январе вам товарищ Дайлер расскажет в любой вечер, всем, кому интересно, а сейчас давайте посмотрим туманные картины про то, что для всех нас — вас и нас рабочих — самое что ни на есть главное. Каждый здесь наверняка помнит, как жилось, когда не было хлеба, когда шла война. Да и мне самому хочется посмотреть. Скажу вам про себя. Фамилия моя Липатов, зовут меня Романом. Конечно, я рабочий — столяр на Волховском строительстве. Но сам я из деревни Брюхово, Ильинского уезда, Ярославской губернии. Конечно, у нас полсела плотники да столяры и работают в отход. А все же и хозяйство у всех есть, и крестьянствуют все, почитай. Есть у нас такие мужики, что перешли на пять да семь полей, а много и таких, что по-прежнему хозяйство ведут, как сто лет назад. Сначала озимую рожь, на следующий год яровые или картошку больше, а на третий год, конечно, пары. Не буду вам, товарищи, хвастаться, что я ученый больно и сильно понимаю в сельском хозяйстве — потому что с малолетства занимался плотницким да столярным делом больше, но скажу вот что: кто посмелее да перешел на многополку, у того урожай намного лучше, тот завсегда с хлебом, у него корова на клеверном сене ведро молока дает — не меньше, у него хозяйство лучше намного. Но ничего не скажешь — не в одном многополье тут дело.

Гул выкриков несся из зала.

— Ну-ну, скажи, парень, в чем же там у вас дело-то? Это кто же на многополку перешел? Ладно! Давай туманные картины! Дайте человеку про хозяйство сказать!..

Роман поднял руку, подождал, пока народ утихнет, и сказал:

— И правда, давайте посмотрим картинки, там будет все написано, я читать буду вслух, а что непонятно, скажу, если знаю. А не знаю, запишу, потом узнаю и расскажу. Ну, только тихо! Миша, давай следующую…

На ослепительно белой простыне, сменяясь, возникали дивные яркие картинки: густые поля клевера и ржи, необъятные стога сена, чахлые колосья рядом с другими — могучими; столбики, диаграммы, показывающие преимущество многополки перед трехполкой; плуги и бороны, каких еще не видели здесь… Под каждой картинкой была подпись. Роман ее читал вслух, а иногда и добавлял свое, и это — ненаписанное, а сказанное невысоким чужим ярославцем — было интереснее самой картинки…