— А ты другое можешь? — спросил его Роман. — Дай-ка мне, давно не играл — с самой, почитай, деревни. А двухрядка у тебя хороша!
Он взял гармошку, приладил ремень и тронул кнопки. Отбросив папиросу, он взял аккорд и, негромко подыгрывая себе, запел неожиданно сильным и глубоким тенором:
Кари глазки, где ж вы скрылись?
Мне вас больше не видать…
Хозяин гармошки смотрел на Романа восхищенно и завистливо.
— О! Как играет-то! А еще можешь?
— А то! Только давай на улицу выйдем — дымно тут. — Роман шагнул на улицу, рванул мехи гармошки и запел громко и уверенно:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою,
Что ты скажешь мне в ответ?
— По морям, по волнам, — подхватили ребята.
Нынче здесь, завтра там.
По морям, морям, морям, эх!
Мишка заложил четыре пальца в рот и разбойно свистнул.
Нынче здесь, а завтра там!
Стоя под окнами Зотихиной избушки, ребята пели дружно и весело. В руках Романа гармошка не пищала, а красиво и басовито вторила молодым голосам. По одному, по два из избы выходили участники посиделок. Голоса девушек робко и неуверенно присоединялись к хору парней. Роман тихонько двинулся вверх по тропинке, за ним потянулись и другие.
Из избы, растерянно застегивая бекешку и прижимая к боку зеленую папку, выскочил Макаров. Он посмотрел вслед уходящим ребятам, сделал несколько шагов и остановился. Вышедший за ним Евсейка подошел к нему и тронул за плечо:
— Куда ты? Пускай идут, дурни! Сейчас Николай придет, у его отца бражки до черта, ведро цельное принесет… Тебе чего, детей крестить с энтими приезжими, что ли?!
На лице Твердислава было написано страдание.
— Ах, не понимаешь ты, Евсей, никакой политики! Не можно мне тут оставаться, должон я быть со своей комсомольской массой. Накрутят их эти!..
Он сорвался и побежал туда, где ладно, под гармонь пели:
А я буду плакать и рыдать.
Тебя, моряк мой, вспоминать!
Хлопотлив и труден был для приезжих следующий день. Пришли они в дом к Ивану Дивову поздно ночью, досыта наоравшись, напевшись — совсем как у себя на Волховстройке в праздничный вечер. Павел — так звали парня с гармошкой — был начисто покорен тем, как Роман умел на ней подыгрывать всем песням, какие только знали деревенские ребята. Они пели про Красную Армию и черного барона, и про то, как при веселом табуне копь гулял по воле, и веселые частушки. И даже когда Настя Антипова после самой веселой песни затянула грустную историю о том,
Я ли у матушки не дочка была,
Я ли у матушки не хорошая росла,
Взяли меня повенчали
И свет божий завязали…
Роман ей подыгрывал на гармошке так тихо и грустно, что замолкли самые отчаянные голоса. Словом, был это очень славный вечер, его не портило и то, что Твердислав от них не отставал, хотя и был невесело задумчив.
Но не петь приехали в деревню Близкие Холмы два комсомольца с Волховской стройки. На следующий день после крещенья, после угарного дня коллективного побоища, после политлото и посиделок, после ночной прогулки предстояло первое выступление приезжих перед жителями деревни. И об этом сообщало большое объявление, вывешенное Макаровым у входа в клуб. Он не пожалел для этого и запас обоев, на которых писал обычно свои лозунги. Крупными фиолетовыми буквами сообщалось, что в опорном клубе села Близкие Холмы вечером с докладом о Кровавом воскресенье 9-го января 1905 года выступит представитель с Волховской стройки товарищ Михаил Дайлер. Доклад будет сопровождаться туманными картинами при посредстве волшебного фонаря. Для всех жителей села Близкие Холмы — вход свободный, явка комсомольцев — обязательна…
Да, Слава Макаров немало сделал для успеха первого выступления шефов. И все же его труды остались недостаточно оцененными. Мало того, с утра пришлось ему схватиться с приезжими за правильную и боевую политическую линию. Он пришел к Ивану Дивову, где ночевали Липатов и Дайлер, не снимая своей бекешки, присел к столу, раскрыл музыкальную папку, вынул оттуда листок бумаги и, дождавшись, когда ребята перестали разговаривать, неторопливо сказал:
— Значит, так… Изберем президиум. Списочек я согласовал с секретарем сельского Совета. Потом, после того как я набросаю картину международного и внутреннего положения и поставлю задачи, выступит представитель антирелигиозной дружины Пашка Евстигнеев и продекламирует острый и боевой материал. Я его сочинил… Потом, натурально, примем резолюцию и перейдем к Кровавому воскресенью…
— А что это за боевой материал? — спросил Роман.
— Давай прочту! — обрадованно сказал Слава. Он приосанился, оглядел присутствующих и начал читать наизусть — видно, не впервые он это делал — «Долой всякую напасть и да здравствует Советская власть! Старая власть у нас на пупе, а теперь речь пойдет о нашем попе. Баш, бабы, поп Семен хитер и умен. От своих треб ест белый хлеб с пенкой. Нельзя ли его под мягкое место коленкой?.. Старый мир все тащится волоком, а у нас все еще висит церковный колокол. Нельзя ли его на литейный завод сбыть да на эти деньги сельский кооператив открыть?..»
— Почем колокол? — прервал Роман Макарова.
— Что-что?
— Ну, сколько вам дадут за церковный колокол? И сколько нужно денег, чтобы открыть кооператив?
— Да я почем знаю? Это я так — для агитации…
— Во, во… Если для агитации — значит, просто так. Для чистого трепа. А потом говорим, что народ у нас темный: мы его агитируем, а он смеется… А народ вовсе не темный, а умный и знает, что это все буза и трепотня…
— Как это так: антирелигиозная агитация — буза и трепотня!
— Агитировать, Слава, надо делом, а не бузой! Над вашей этой дружиной и поп Семен смеется, верно, И хозяин вашей лавки, и хозяева мельницы да крупорушки — чем это вы им можете досадить? Гречиху и просо надо ободрать, рожь смолоть надо, соль да сахар купить надо — к ним пойдут все равно, а не к вам. Потому что, кроме слов, ничегошеньки у вас нету. А значит, и никому вы не страшны, и всей такой агитации — грош цена!
— Вы, стало быть, оторваны у себя, никаких местных условий не знаете, а про наш быт и вовсе. А как говорил Карл Маркс: быт — это главное и от него идет все сознание!..
— Да не трогай ты Маркса, господи боже ты мой! А я, Слава, сам деревенский, и ты мне Марксом глаза не залепляй… А если мы устраиваем доклад про Девятое января, так не надобно ни президиума избирать, ни про международное и внутреннее, ни раешник этот про колокол… Мишка доклад сделает, я туманные картины покажу, понравится это людям — еще такую лекцию сделаем… Давай лучше пойдем в клуб, подметем его да приберем, натопим — вот уже и сделаем какое ни на есть дело…
В клуб шли молча. Макаров твердо сжимал свою папку и ни на кого не глядел.
Роман примирительно сказал:
— Ну будет дуться, как мышь на крупу… Зайдем в лавку, купим папирос, что ли…
Небольшое помещение лавки было набито женщинами, Роман удержал Макарова, хотевшего пробиться к прилавку, и они остановились, глядя, как ловко и быстро работал лавочник.
— Дай-ка мне два фунта пряников, — попросила лавочника немолодая женщина.
— Фунтами не отпускаем — запрещено по закону, — ответил лавочник и скосил глаза на незнакомых людей, появившихся в лавке. — Пожалуйста, восемьсот граммов как одна копеечка!
