И пошел он странствовать из города в город. Иногда жилось хорошо, сытно и нескучно. А иногда он попадал в компанию ребят постарше, поблатней, и тогда у него отнимали все, что ему подавали, заставляли его в любую погоду петь на рынке, отнимали одежду получше и наряжали во всякую рвань, чтобы выглядел пожалостливей… И, чтобы знал свое место в компании, лупили, голодным оставляли… Иногда, спасаясь от такой компании, бежал он в новый город. Но и там его ждало то же самое: барахолка, полуголодная жизнь, облавы, страх, ночевка в сараях или на улице… Когда в Ленинграде чекисты стали вылавливать всех беспризорных ребят и увозить их из города в детские колонии, ему кто-то посоветовал добраться до станции Званка, а там дойти до Волховстройки. Народу там много, милиции мало, барахолка есть, сейчас лето, жить там можно…

Андрей — городской мальчишка. Для него город был скоплением каменных домов, прорезанных улицами; грязные площади городских рынков; набитые людьми трамваи; вонючие подворотни; согревающие по ночам теплые котлы, в которых варят асфальт. Волховстройка была чем-то совсем другим. Намного красивее и интереснее городов, знакомых Андрею.

Даже интереснее Москвы. Можно было подолгу смотреть на огромный муравейник стройки: пыхтящие экскаваторы, ухающие бабы, забивающие сваи; вагонетки, скользящие по канатам, натянутым по высоким столбам… И можно было пробраться на самую стройку, потолкаться около камнетесов, что отесывали большие глыбы гранита, побегать между огромными деревянными ящиками, исписанными нерусскими буквами. Каждый день на стройке происходило что-то новое, и бегать по ней никогда не надоедало.

Нравилась беглому беспризорнику и единственная улица с разномастными, деревянными домами. Она наполнялась людьми, когда утром электростанция давала протяжный тонкий гудок, и была пустой весь почти день. На каждом крыльце можно было всласть полежать на солнце, никто тебя не трогал и не беспокоил. И впервые в жизни мальчик, которого звали Шаляпиным, узнал, что, кроме города, есть еще а поля, огороды, луга, лес… Андрейка всю первую неделю бегал по окрестностям Волховстройки. Залез было в огороды, да быстро сбежал — их охраняли злые собаки и огородники, что еще злее собак. Попал в какой-то старый-престарый монастырь. Там жили несколько старичков в черных, заношенных рясах, иногда приходили к ним молиться скорченные старушонки, они шептали молитвы и били земные поклоны перед иконами и перед страшным стеклянным ящиком. Ящик этот был набит человеческими костями, белыми черепами со страшными пустыми глазницами. А под этим ящиком на доске было написано:

Всем была хороша Волховстройка, вот только обычного, шаляпинского, успеха певец там не имел. Барахолка была маленькая, набивалась она людьми по воскресеньям, и только тогда драный картуз Андрея наполнялся необильным гонораром. А все остальные Дни недели надо было прокармливаться чем-то другим, не только одним пением.

Андрюшка перепробовал множество занятий. Был крикуном у ирисников. Деревянный поднос, на котором лежали ириски, висел у них на ремне, перекинутом через шею. В обязанность Андрея входило стоять возле них и своим знаменитым звонким голосом кричать: «А вот есть свежие сливочные ириски, копейка пара!..» Ирисники почему-то были все немолодыми и мрачными мужчинами. Расплачивались они полдесятком ирисок. Вкусно, но несытно.

Нанял как-то один жулик, который обманывал людей странной и увлекательной игрой. В руках у него были три карты, он их показывал собравшимся и быстро разбрасывал по земле. Надо было угадать карту, и тогда выигравший мог забирать не только монеты, что он ставил, но и целую настоящую рублевку. Только Андрейка ни разу не видел, чтобы это кому-нибудь удавалось. И знал, что эта игра в «три листика» была чистым жульничеством. Таким, что даже милиция хватала этих жуликов. Вот чтобы карточного шулера не заметили милиционеры, он и нанимал Андрея дежурить на углу, зорко смотреть по сторонам, и вовремя давать сигнал тревоги. Только и это оплачивалось плохо.

Однажды Андрея даже настоящий знахарь нанял. Первое время ему это дело нравилось. У знахаря была помощница — толстая рыжая баба с косыми плутовскими глазами. Она на рынке находила каких-то затурканных и придурковатых женщин, уговаривала их и с Андреем отправляла к знахарю. Знахарем был жуликоватый дядька с длинной жидкой бородой, одетый в лоснящийся длиннополый кафтан. Жил он в маленькой комнатке какой-то развалюхи на краю поселка. Андрей приводил к нему очередную клиентку и, стоя у дверей, смотрел, как та — дура такая! — обливаясь слезами, чего-то шепчет знахарю. А тот разложит перед собой на столе какие-то травки, высушенную лапку лягушки, какие-то кости — не то человечьи, не то звериные — и, перебирая их, шепчет непонятные и страшные слова:

И плюется и бросает через плечо косточки и травки… Сначала смотреть на это было занятно и страшно. По скоро надоели и представления и дуры бабы, одинаково скучные и глупые. Да и скуп был знахарь до последней возможности, кормил его черствым хлебом, спать в своей развалюхе не разрешал, и Андрей быстро сбежал. А кормиться надо было… Конечно, можно было связаться с настоящими блатными, с ворами, стоять у них на стреме, научиться залезать в карманы, а то и вовсе стать форточником у домушников: пролезать в форточку и открывать в доме дверь ворам… Нет, за все годы своей беспризорщины ни разу Андрей не соблазнился сытой и опасной воровской жизнью! Всегда он испытывал к ней страх и отвращение. Ему не надо было ни фартовой жизни, ни сколько угодно денег на вкусную еду, на ириски, на кино. Ириски он мог подзаработать и так, а в кино он научился попадать и без денег. Контролеры строго охраняли только вход в зал. А на сцепу вполне запросто можно было попасть и, сидя на сцене, смотреть картину с другой стороны. Простыня экрана свободно пропускала изображение, только надо было привыкнуть, что у людей справа была левая рука, а слева правая и двигались они как-то по-другому… По к этому можно быстро привыкнуть, а надписи Андрей все равно читать не умел, и для него не имело значения, какими они получались на обратной стороне экрана.

Хотя на Волховстройке понравилось Андрею и ему вовсе не хотелось уезжать в какой-нибудь новый город и там все начинать сначала, но жить ему становилось все хуже и хуже.

С трудом он дожидался воскресенья, когда можно было отправиться на толкучку и там пустить в ход свою пронзительно-жалостливую песню о бедном мальчишке, пропадающем на чужбине. На этот раз певцу не надо было стараться петь пожалобнее. Он чувствовал себя одиноким, голодным, пропадающим ни за грош вдалеке от родных мест. Голос его дрожал от жалости к самому себе, от слез, пощипывающих глаза, деревянные ложки потрескивали особенно уныло. И тогда все больше людей начинали толпиться вокруг него, в картуз, лежавший на земле, клали куски хлеба, иногда кто-нибудь совал в руку медную монетку.

По воскресений было в неделе только одно. Хлеба и медяков хватало лишь на два-три дня. А со среды Андрюшка начинал томиться от голода, попрошайничать возле булочной, таскать морковку на ближних огородах. А уже кончалось лето, ночи становились прохладными, и было ясно, что кончаются хорошие и интересные дни на Волховстройке. С тоской Андрюшка думал, что надо будет уезжать из этого полюбившегося ему места, добираться с трудом до Ленинграда или Москвы и там прятаться от непогоды и холода в сырых подвалах, согреваться в вонючих неостывших асфальтовых котлах, прятаться от облав, бояться блатных, милиционеров, шкрабов из детприемников…