Но и на народ жаловаться нельзя, нет… С душой работали и знали мы — рабочий класс поддержит! Из любой беды выручит! Дела у нас стали подходить к главному — машины надо ставить. Начало поступать оборудование. Много с ним было мороки. Закупали его в Швеции. А капиталисты погрузили его на такой пароход, который только на слом годился. Конечно, они его застраховали, знали, на что идут. Вышел пароход, попал в шторм и затонул… Снова пришлось заказывать… А на это время требуется. Но уж к этому времени наши питерцы на «Электросиле» решили строить генераторы для нас. Впервые за такое дело взялись. Шведы — они к нам приехали монтировать оборудование — носом крутили, не верили, что смогут большевики такие машины сделать… В машинном зале нашем были?
— Был. Там восемь генераторов стоят.
— Четыре из них наши! Оказались лучше шведских! Сколько уже лет прошло — работают как часы. И еще будут работать годы и годы. Вот что значит делать с душой, с пониманием, на что идет…
Не умею я рассказывать, что ли… Как начну вспоминать, так все у меня получается, что работа у нас катилась гладко да хорошо. Строили, строили да и построили… Это, наверно, потому, что хорошее запоминается прочно, его как хороший бетон схватывает — навечно! А плохое, трудное где-то там, на задворках памяти, болтается. А его, плохого, у нас хватало.
Жили мы за Лениным, его словом, его силой жили. Чуть что не так, чуть заминка — к Ленину обращаемся. И работать от этого было как-то и весело и бодро. Сами молодые были, и казалось нам, что Ильич вечно будет жить. Ну, не вечно, конечно, но и станцию нашу увидит, и новые станции, и до коммунизма доживет. Советская власть есть, а электрификацию всей страны сделаем!
А как весной, в двадцать втором, появились эти бумажки на стенах — о том, что болен Ильич, что плохо ему, — так у нас в душе что-то порвалось… Утром просыпаемся, идем на работу и все время думается: как там?.. Как с Ильичом?.. А тут еще поднялись против Волховстроя!
Нашлись такие… И раньше были, и сейчас еще не перевелись люди, что думают по-торгашески: по одежке протягивай ножки… Ну, и в центре нашлись мудрецы — считали, что не по силам мы замахнулись, не сумеем построить станцию. Дорого, дескать. Дешевле покупать за границей оборудование и ставить в Питере обыкновенную тепловую станцию. Начали придираться, комиссия за комиссией: это плохо, это не так. Пошли слухи — закроют строительство. Графтио почернел от горя, и мы ходим, трясемся от переживаний. А Ильич болен… И невозможно пойти к нему, пожаловаться, что собираются с его детищем делать…
Ну, выкрутились мы из этого дела… Это пусть вам комсомольцы старые расскажут как… Я вас здесь познакомлю с теми, кто все это помнит… А тут Ильич пошел на поправку. На каждом собрании рабочие спрашивают: как Ильич? А мы с радостью отвечаем: хорошо! Фотографии в журналах показываем: Владимир Ильич уже гуляет по парку, рабочих принимает… Каждый камень кладем, думаем — приедет Ильич, посмотрит на дело наших рук, увидит, как рабочий класс его идеи поддерживает. Не увидел… Вы тогда, двадцать седьмого января, где были?
— На Красной площади…
— А!.. Ну что ж тогда вам рассказывать… Лютый мороз, стоим без шапок, слезы замерзают на щеках… И клятву ему каждый в сердце своем дает: все равно по-твоему будет! Построим станцию, и социализм построим, и коммунизм построим — все сделаем, все по-нашему будет!..
Через два года закончили станцию. Ходим по машинному залу ошалевшие от радости, глядим на нашу красавицу и сами не верим: да неужели мы это сделали, своими руками? А жены наши дома уже вещички укладывают — уезжаем на Свирь, новую станцию строить. И построили. А потом еще волховцы на Днепр поехали — Днепрострой строить. Вы это поймите: от нас пошли все строители гидростанций. Я, когда читаю про Братскую, про Красноярскую станцию, знаю: нашей, волховской школы люди их строят!
Вот для чего Ленин задумал нашу станцию построить — не для шестидесяти тысяч киловатт, а для будущих миллиардов киловатт, для электрификации всей страны — для коммунизма, значит!
А шестой зовется она потому, что это ее номер в системе Ленэнерго. Ленинградскую промышленность питает много станций. Среди них наша — самая маленькая. Так мы на номер не обижаемся! На «Электросиле» сейчас строят генераторы — каждый во много раз сильнее, чем вся наша станция. А приезжают сюда — шапки снимают… Знают, в чем наша сила и слава, — не в мощности!
Строил я и Свирскую станцию. А как построили, приехал сюда строить алюминиевый завод. Ведь тоже был первый завод, первый наш, советский алюминий. Завод строил, город строил, оборонял его от фашистов… В горсовете долго работал. Словом, город этот — как дом свой… А чего мы тут сидим? Пойдем походим, погода хорошая… Да и сидеть долго как-то непривычно… Что на одном месте можно увидеть?..
Мы пошли. Он был бодрый и какой-то неутомимый. Степаныч шел без палочки неторопливо, но не уменьшая шага, задерживаясь всюду, где ему было важно и интересно. У Доски почета он всматривался в новые фотографии и медленно, про себя, беззвучно шевеля губами, читал фамилии… Заходил в магазины, и продавцы кивали ему и, на минуту отрываясь от своей работы, кричали: «Привезли, привезли, Степаныч, — на складе нашлось…»
И в столовой, куда мы зашли выпить чаю, он внимательно разглядывал меню и заботливо спрашивал:
— Не проголодались еще? Поесть чего не хотите? Тут холодные закуски у нас Гранина мастерица делать — хвалят ее люди… А вот видите — вторые блюда Шестипалова готовила, тоже дело свое знает… Что строить, что кормить — все это надобно с душой делать! А иначе, что ж — пшик будет, а не дело…
Он часто останавливался и, постукивая небольшой ладонью по стволу дерева или стене дома, рассказывал:
— А это вот Глиноземная улица. Ну, да она теперь Марата называется, а раньше была Глиноземной… Тут глиноземщики жили и сейчас, почитай, живут… А улица Пирогова раньше была Электролизной, и жили на ней рабочие, что у электролизных ванн работают… Каждый цех заводской свою улицу имел да по своему вкусу ее и делал. Заметили — деревья-то разные… Цементники — те тополя любят, ну вот, на своих улицах насадили тополей, какие на юге, в Новороссийске, растут. И представьте — чудно у нас растут, быстро так, только пуху много от них — хозяйки жалуются… А дерево хорошее, ладное и красивое. А глиноземщики — те рябину любят. Свое, северное, милое дерево… Был у нас инженер, Почивалов Владимир Петрович, любитель был страшный этого дела. Рано утром, до работы, обойдет все скверы, все улицы, осмотрит каждое дерево — как растет… Поверите, он каждое дерево в лицо знал! Как увидят у нас сломанное дерево — сбегутся все, как на случай какой, на несчастье… На заседаниях обсуждаем, вот как… Конечно, трудно привыкали. И ломали, и затаптывали. И огораживать приходилось. А теперь сияли все ограды и не упомним случая, чтобы молодое дерево поломали. Так ведь не примут у нас новый дом, рабочие не въедут, пока не насадят кругом дома деревья.
Вот зайдемте в эту уличку, направо. Там увидим последнее от старого Волхова.
И правда, уличка эта была совсем непохожей на другие — с их многоэтажными, каменными домами. Слева в густой зелени утопали деревянные коттеджи — аккуратно обшитые «вагонкой», выкрашенные веселыми красками. А направо стояли оштукатуренные двухэтажные дома. У них был жалкий и непривычный для этого города, заброшенный вид. Штукатурка осыпалась, и за ней виден был остов старого деревянного барака… У некоторых из этих долгов была сдернута кровля, вынуты рамы; пустые, покосившиеся, они ждали удар бульдозера, ворчавшего где-то неподалеку… На углу одного из таких домов еще висела жестяная табличка, на которой полусмытой дождями и ветрами краской было написано: «Улица Красных Курсантов»…
— Вот последние… Здесь когда-то жили курсанты, приезжали помогать строить завод. После них так улицу и называли… Поставят здесь новые, большие дома, и уж ничего не будет напоминать о старом нашем поселке… Да не то что от волховстроевских времен — от города, что при заводе строили, ничего почти что и не осталось. Видели на Волховском два серых четырехэтажных дома? Вот и все… А все остальное уже после войны строили. Фашист нас бомбил нещадно, злился очень: не только Питер — наш маленький Волхов так и не мог взять! А ведь в трех километрах от нас фронт был. Рвались к нам всей силой — мы же были единственной станцией для Ленинграда, все остальное уже было отрезано. Как подошли немцы — поступил приказ разобрать на станции машины и увезти. Как работали, говорить не надо, сами знаете!.. Отправили. А потом, чуть стало полегче, снова привезли, смонтировали и запустили. Конечно, война — все гибнет, разрушается, люди гибнут… А все равно — так было больно и страшно за нашу станцию, за нашу Ленинскую… Проходит день — и думаешь: смотри, и ты жив, и станция цела… А немцы каждый день пускают на станцию бомбардировщики, обстреливают из пушек. И вот ведь как построено было! Несколько прямых попаданий выдержал бетон, не сдал! Работали под обстрелом, жили в землянках — дома почти все уже были разрушены… Потом, как начали строить, — остановиться не можем. Видите — раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
