— Чего вы ждете?
— Ждем сигнала! — ответила шеренга.
— Даешь свисток! — Петя пронзительно свистнул.
— Даешь начало!
И зашагали по комнате, размахивая руками и выкрикивая слова новой веселой песни:
Мы синеблузники,
Мы профсоюзники.
Нам все известно обо всем.
Мы вдаль по миру
Свою сатиру,
Как факел огненный, несем!..
В том, что делали комсомольцы, удивительно было вот что: там, в драмкружке, все старались, чтобы на сцене было как по-настоящему… И настоящие студенческие куртки, и царский офицерский мундир, и шашка настоящая, и даже луну Кандалов делал сам, и она была как настоящая. Но тем не менее, кроме луны, ничего похожего на настоящее в их спектакле не было! А у комсомольцев все, казалось, было понарошку: Петя Столбов вешал себе на грудь бумажную ленту с надписью «капиталист» — и был капиталистом… Рыжий Юрка меньше всех людей на свете напоминал священника, но он вешал себе на грудь надпись «поп» — и становился попом.
И все, что синеблузники изображали в своей «живой газете», — все было не про далекое и чужое, а про свое, про то, что делалось сейчас во всем мире, в Советской стране, у них на Волховстройке… И рыжий Юра был похож на гостинопольского попа, и Миша Куканов, хотя и не носил рыжей бороды, как две капли воды смахивал на Тараканова, владельца «Магазина бакалейных и колониальных товаров»… И когда Столбов, одетый в огромный, с чужого плеча френч, расправил грудь и запел на мотив «Мой костер в тумане светит» песенку, Клава вздрогнула — она увидела перед собой Степана Савватеевича…
Чту всегда родство и дружбу,—
пел, изгибаясь, Петя, —
Всем статьям наперекор,
Я устроил здесь на службу
Дядю, тещу, семь сестер…
Отрастил себе я пузо…
И живу, как сом в воде…
Мне начхать на профсоюзы
И на кодекс о труде…
«Вот ведь и я… — думала Клава, не в силах смеяться вместе со всеми. — И я тоже с помощью отца, через Глотова, по знакомству, по этой отвратительной «дружбе», поступила на работу…» И сейчас об этом догадаются все! И с позором выгонят! И больше она никогда не сможет сюда прийти и навсегда останется в драмкружке играть генеральскую внучку в пьесе «Дни нашей жизни»!.. И Клава Попова вдруг ясно поняла, что это были дни совсем для нее чужой жизни. А настоящие дни пашей жизни были вот здесь, и их весело и по-настоящему изображали ее новые товарищи!
На всю жизнь
Но никому не пришло в голову в чем-то нехорошем, нечестном обвинить Клаву. И допоздна она была на репетиции «Синей блузы» и под конец сама расхаживала в шеренге ребят, размахивала руками и пела: «Мы синеблузннкп, мы профсоюзники…» И после репетиции вместе со всеми шла по улице и пела песню про моряка, который был красивый сам собою и которому было двадцать лет… Всего на два года больше, чем Клавочке, а так уж много он успел увидеть и пережить..
На другой день Юра Кастрицын, как всегда по средам, забежал в контору. Он выкрикнул с порога свое обычное приветствие, но, вместо того чтобы усесться за стол и начать высвистывать обидную песенку, подошел к Клавочке:
— Клава! Мы хотим выпустить наш новый номер на неделю раньше и репетировать будем каждый день. Приходи сегодня в клуб…
Когда он ушел, Аглая Петровна проводила Юру долгим взглядом и хорошо знакомым Клавочке громким, театральным голосом спросила:
— Милочка! Вы что, с этими, с комсомольцами, репетируете? В их балагане? Ведь завтра приезжает Иннокентий Иванович, и у нас будет репетиция!
— Я… я у них буду играть… — прошептала Клавочка. — Ну что же, я генеральской внучкой буду? Я и генералов-то живых никогда не видела. И весело с ними… Мне хорошо с ними, — уже совсем твердо сказала Клавочка.
— О, голубушка! Я понимаю, что такому молодому существу, как вы, хочется смеха, веселья, света, по вы подумайте о пропасти, на краю которой вы становитесь!..
«Действие третье, сцена седьмая!» — зло подумала Клавочка, не подымая головы.
— Я полагаю, что и Сергей Петрович не будет обрадован тем, что его дочь попадет в компанию людей самого плохого тона… Как вы считаете, Степан Савватеевич?
И Глотов, противный Глотов, от которого несло мерзким водочным перегаром, он тоже считал, что Клавочке угрожают неведомые и страшные опасности от таких, как этот Егор Кастрицын…
Какие это были тяжелые для Клавы дни! И слезы матери, и крики отца о том, что «он ничего не жалел для дочери, лишь бы в люди ее вывести». А днем презрительное молчание Аглаи и Лебедевой, хихикающие шуточки Глотова: «Ну-с, что наша комсомолка скажет? Дуня, Дуня я, Дуня ягодка моя!»
Но все равно каждый вечер Клава бежала в клуб, в комсомольскую ячейку, репетировала дотемна, до ночи, а потом шла со всеми ребятами по темной волховстроевской улице и вместе со всеми пела старую и грозную песню:
Вот рвутся снаряды, трещат пулеметы,
Но их не боятся красные роты!
И, только подходя ближе к своему дому, чувствовала, как сжимается у нес сердце, и представляла себе умоляющие глаза мамы и крик отца…
— Что, Клава, плохо у тебя дома? — спросила ее Ксения Кузнецова. — Отец, верно, по старинке думает, что он из тебя барышню сделает! Хоть советскую барышню, а все-таки барышню! Так, что ли?
Клава, внезапно всхлипнув, кивнула головой.
— Ну, подумаешь! Вот Юрка — тот вовсе от родителей из самого Питера убежал. А отец его знаешь кто? Какой-то профессор, а не то и поважнее кто-то… Ты это знала?
Нет, Клава этого не знала, и ей вдруг стало легче при мысли, что рыжий Юрка ради нового и веселого бросил не дощатую и неуютную комнату в бараке, а столичную квартиру, полную книг и тяжелой резной мебели — такой, какая стояла в доме Бугримовых, куда Клаву один раз водили на елку…
— Ты вот что, Клавка! Надо тебе бросать свою контору! Ну что тебе целый день смотреть на крашеную Аглаю и бумажки в книжку переписывать! Давай на производство к нам!
— А куда же — на производство?
— А к монтажникам! Ведь есть закон — на всех работах брать учеников, в счет ученической брони. Я сама хотела пойти, так меня не возьмут, мало во мне грамотности. А ты вторую ступень кончила, тут они никуда не денутся. С Гришкой Варенцовым поговорим, к Омулеву пойдем, надо будет — до самого Графтио дойдем, а добьемся, чтобы монтажники взяли ученицу!
У Клавы даже голова закружилась. Она сразу же увидела огромный машинный зал, разноцветные провода, множество непонятных приборов и машин, возле которых ходили люди в синих комбинезонах, строгие, недоступные, — самые главные люди сейчас на стройке… И она, Клава Попова, может быть среди них! И когда станцию построят, то после Клавиной работы не две конторские книги останутся, а могучие машины, которые она сама соберет!..
И ведь все было, как говорила Ксения! И Гриша Варенцов ходил к Омулеву, и долго за дверью рабочкома был слышен его настырный, очень убедительный и авторитетный голос… А Клава стояла у двери и непривычно для себя думала, что, если откажут, напишет в Ленинград, в Москву напишет, самому Калинину напишет. Не может такого быть, чтобы нарушали советские законы и ее, Клаву Попову, не принимали в ученики к слесарям, чтобы ее оставили на всю жизнь с Аглаей и Глотовым, оставили совбарышней, Клавочкой из обидной и справедливой песенки!..
Но, выйдя из рабочкома, Гриша так весело подмигнул Клаве, что она поняла — нет, не оставят ее с Аглаей! И правда, сам Омулев ходил к Графтио, сам Омулев привел ее к монтажникам и сказал:
