— А зовут меня Григорий Степанович. Григорий Степанович Омулев.

— Вы меня извините, что я вас Степанычем назвал…

— А что ж тут плохого? Так меня все здесь и зовут. И большие и малые. И пионеры меня так кличут. Да и вы меня так зовите. Я еще когда в горсовете был, так секретарша написала в объявлении: «Сегодня приема не будет, Степаныч уехал в Ленинград»… Наверно, с тех самых горсоветовских времен и привыкли ко мне посылать всех. А только я здесь не один такой, из старых… Тут немало осталось из тех, что станцию строили. Выступаем частенько у рабочих и школьников, напоминаем им про старое. Забывать это нельзя. И помнят здесь все, с чего началось. Вы напрасно обиделись за шестую. Ну, привык народ! А все равно знают — не шестая мы, а первая. Самая-самая первая. От нас все пошло.

Мы сидели со Степанычем в том самом молодом парке, откуда я вчера начинал свой путь к станции. Все было как вчера. Так же, гоняясь друг за другом, пробегали мимо дети, с раскрытыми книгами на коленях сидели студенты техникума, готовясь к экзаменам; степенно гуляли рабочие, которым предстояло работать в ночной смене. Только все, проходя мимо нашей скамейки, здоровались, и, внимательно всматриваясь в каждого, Степаныч отвечал… Худенький старичок в чистой, полинявшей от частых стирок рубашке в полоску, в пиджаке, мешковато висевшем на сухих плечах…

— Ну как же вы такое можете спрашивать: «А это было?» Да ничего здесь этого не было. Тут вот, направо, у самой реки — под нами, значит, — была деревня Дубовики. Там рыбаки жили, сига ловили, плоты и баржи переправляли через пороги. А пороги тянулись на десять верст — от села Михаила Архангела до села Гостинополье. По ним провести хоть и маленькое суденышко — великое мастерство требовалось. Этим и жили…

Нет, я сам не здешний. Из-под Пскова. Но вот повоевал, походил с Буденным по Донбассу, выбивал Мамонтова из Орла, до самого моря дошел. Отлежался в госпитале, залечил рану — уволился вчистую. Приехал в Питер, думаю — поступлю на завод, комнату получу, отдохну, начну жить поспокойнее. А мне говорят: «Чего тебе тут делать? Заводы стоят, коммунистов здесь хватает… Поезжай-ка ты на Волховстройку. Не построим Волховской станции — и нам в Питере нечего будет делать. Разве только что зажигалки ладить да на базаре продавать…» А был я тогда молодой, здоровый еще. Всю Россию почти проехал от моря до моря — все лежит мертвое, заводы травой заросли, а поля пыреем. Ну, сами понимаете — был я уже парнем обтертым, рабочим. Понимал, что и как крутит колеса на заводах. И что без этого ничего не будет, пропадем, ежели не подымем заводы… И кому уж, как не нам, коммунистам, все это восстанавливать да строить! Сказал — поеду! Дали мне в губкоме направление. Кем будешь работать, не сказали. Устроишься по специальности — хорошо. А нет — так будешь делать все, что надобно: камни рвать, тачку возить, плотничать, если умеешь…

Вот я и поехал. Слез на Званке — так раньше звалась наша станция на железной дороге, — мешок за плечи — и потопал на Волховстройку.

Кругом болота. Дождь идет, пусто кругом, людей не видно, одни лягушки кричат… А дорога скорее была похожа на реку из грязи. Пришел сюда. Пара бараков, хибарки какие-то стоят… Конечно, партийную ячейку ищу. Нашел. Обрадовались. Сказали — девятый коммунист будешь на стройке…

— Это восемь коммунистов только было?!

— А что думали — восемьдесят или восемьсот? Нет, восемь человек. Сказали: осмотрись, устраивайся в бараке и завтра выходи на работу — плитоломом будешь…

Ну, плиты ломать — дело нехитрое. Плотники из бревен рубят ряжи, а мы рвем камни и этим камнем ряжи забиваем. Конечно, работа тяжелая, меня потому туда и послали. Где же большевикам быть — там, где потяжельше!

Застал я самое трудное время. Станцию ведь начали строить еще в восемнадцатом… Еще Ленин не переехал в Москву, а уже подписал постановление — начать строительство этой станции, дать, значит, рабочему Питеру энергию для заводов. И ведь начали! В такое-то время! Лес, материалы стали свозить, бараки первые построили, даже первые котлованы откопали. Ну, а потом было не до строительства. Люди работают, а хлеба нет, все, кто в силах винтовку держать, на фронт ушли. Коммунистов почти и не осталось.

В управлении несколько инженеров сидят, барышни в конторе что-то пописывают, пайки получают, отдыхают, словом, от революции… Днем посидят, посплетничают, вечером в картишки поигрывают или для себя самих спектакли разыгрывают. Смотрят, как несколько рабочих-коммунистов, опухшие от голода и бессонницы, по стройке бегают, не дают растащить что есть — смотрят и посмеиваются. Плохо товарищам было! Мне на фронте куда было лучше!

Думали, что совсем уж Ильич забыл про Волхов. Нет! Только-только сбросили белых в море, как уже Ильич сказал вот эти самые слова: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Сейчас про слова эти все пионеры знают, в учебниках они записаны. А ведь тогда они как из сказки были — электрификация!

В двадцать первом году и вышел приказ — строить Волхов! И сразу пять тысяч пайков выделили строительству. Я теперь пионерам стараюсь объяснить, что тогда пять тысяч пайков было, — все равно не могут понять! Говорю им: Ленин ужинал черным хлебом, наркомы — это по-теперешнему министры — в обморок падали от голода! Нет, не влезает в них, что это было для страны — пять тысяч пайков!

Начали посылать рабочих на Волхов. Каждый день прибывают люди. Конечно, народ разный за пайками приехал. И работяги, и из кулачков которые, да и шпаны хватало. А тут нэп начался — вылезли из нор хозяйчики, что прятались раньше.

Меня тогда в рабочком выбрали. Стал я председателем. Да, несладкое было то время. Сначала голод. Ох, какой голод! Как люди могли работать?! Вспоминал потом и не понимал… Вот когда началась Отечественная, тогда опять понял, как могут! Ну, а потом стало сытнее, да тоже жизнь была не сахар — нэпманы полезли, дрянь всякая… Всю стройку облепили ларьками, лабазами, трактирами. Ресторан устроили, «Нерыдай» назывался. «Нерыдай» — придумают ведь такое!.. Там другой рабочий всю получку оставляет, а жены и дети плачут голодные… Самогонщики нахлынули, людей опаивают, драки, поножовщина… Бандиты появились. «Бубновые короли» — так себя прозвали. Ну, да с «королями» мы уже знали, как надо обращаться. Научились. Днем работаем, а по ночам вместе с милиционерами бандитов вылавливаем. Комсомольцы — те объявили: «Все в кооперацию, долой рынок!» Сами за прилавки стали, товары из Питера привезли — гореть стали хозяйчики. Что комсомольцы — ребята, школьники и те ходили по частному базару, агитировали, чтобы покупали только в кооперации!.. В двадцать третьем году, восьмого сентября, наши волховстроевские пионеры первую присягу давали — торжественное обещание, значит…

Комсомольцы у нас были хорошие, сознательные. Коммунисты, значит, только что молодые… Работать с ними было весело… Ах, и весело же мы работали! Вы не думайте, что мы от рабочих только работу требовали. Ведь приходили к нам вчерашние мужики, бедняки самые. А у нас они превращались в грамотных, настоящих рабочих. У нас к началу двадцать четвертого года несколько клубов было, кино, кружки, школы, ясли. Ликвидировали полностью неграмотность, обучили специальностям. Каждую неделю — постановка, свои актеры — любители, значит… Не только работать — жить на стройке было интересно, весело.

Конечно, и страшно было… Было. Понимаете, Волхов строила очень бедная, очень, скажем даже, нищая страна. На кровные пятаки строилась станция, от себя люди отнимали. Что, мы это не понимали? Бывало, соберемся в ячейку на собрание или так, о делах потолковать, да подумаем о том, как на нас страна надеется, как нам народ последнее отдает, так, поверите, мурашки по спине пробегают от страха перед людьми, перед партией — ведь на нас надеются, мы, коммунисты, за это ответственны! И, когда выходишь после такого разговора и видишь, как валяется под дождем моток проволоки, — как будто в душу плюнули, готов этого человека, что бросил провод ржаветь, за горло схватить…