Оркестр снова умолк. Певец поклонился слушателям. Люди сидели как зачарованные. Святую тишину, рожденную песней, нарушили только детские шаги. Белокурая девочка лет восьми с букетиком красных гвоздик подошла к седому металлургу с тремя орденами Славы на груди и, вручив ему цветы, вернулась к отцу. Я слышал, как она, устроившись на отцовских коленях, тихо спросила:

— Эту песню про дедушку Ивана сложили, да?

— Про него, Аришка. Про него, милая…

Голос певца опять полонит слушателей, ведет их на далекую чужбину, где синеокий солдат печальными глазами провожает караваны птиц в сторону родную, милый сердцу край по имени Россия. Песня рассказывает, как солдату хочется полететь в родные места, где он рос, где любил до слез…

Сидящая в первом ряду старушка украдкой вытерла глаза. Ее морщинистое лицо окаменело, губы чуть-чуть вздрагивали. Она плакала молча, как только могут плакать матери, не дождавшиеся с войны сыновей.

Когда на сцене опустился занавес и металлурги стали расходиться по домам, Александр Гуторов спросил меня:

— Ну, как?

— В Москве такого певца не всегда послушаешь.

— Многие удивляются, почему Владимир Литвинов не захотел петь в театре. А я его понимаю…

В филармонию Владимир Литвинов пришел прямо из цеха, после областного фестиваля художественной самодеятельности. Сталевары радовались: пошел Володя в гору! На его концерты они приходили всем цехом. Владимир пел для друзей с великой радостью. В свои песни он вкладывал всю силу таланта и жар сердца. И был счастлив, когда заводские ребята приходили за кулисы и крепко жали ему руку.

Любовь металлургов к талантливому исполнителю русских народных песен росла с поразительной быстротой. Владимир каждый раз старался выступить чище, красотой и силой голоса донести до слушателей глубину песни. После каждого концерта, по установленному в театре закону, он обращался к режиссеру Симоне Хрусталинскому и просил того творчески разобрать выступление. Симона встряхивал седой шевелюрой и снисходительно замечал:

— Как вы стоите на сцене? Боже мой! Надо у микрофона быть богом! Вы должны стоять вот так!

Симона гордо поднимал львиную голову, бесцветными глазами смотрел куда-то вдаль, точно видел там что-то таинственное, доступное только ему одному, и, слегка покачивая правым плечом, насвистывал тюрюрюкающую песенку.

«Бог! Настоящий бог сцены! — завидовал Владимир. — Вот она, высшая школа! Эх, мне бы поучиться в консерватории!»

— Привыкайте, Вольдемар, работать на себя! — поучал Симона. — Зритель кто?.. Вы должны быть выше! Понимаете, Вольдемар, выше!

Владимиру не нравилось, как Хрусталинский произносит его имя, но он молчал. Ведь у всех актеров имена пошли какие-то заковыристые, не те, что были в первой половине двадцатого века.

— Стоп! Есть гениальная идэя, Вольдемар! Мы ее — в жизнь! В жизнь!

В костюмерной Владимиру сшили бостоновую робу сталевара, широкополую войлочную шляпу снеговой белизны, жаркого цвета сатиновую рубаху.

— Феномен! — увидя Владимира в этом одеянии, воскликнул Симона. — Надо позаботиться еще о прическе.

Юркий парикмахер русый чуб Владимира сделал ощетинившимся клубком, красивые усы на верхней губе вытянул мышиным хвостиком. Взглянул Владимир на себя в зеркало, и так муторно стало у него на душе, но деваться некуда. Симона ведь знает, что делает! Консерваторию в Киеве кончал!

Русскую народную песню «Есть на Волге утес» Владимиру пришлось готовить опять же под руководством Симоны. Красоту этой песни он познал еще в детстве, от матери. Она учила ее петь вольно, широко, с душой и гордым выражением лица. Симона, наоборот, в одном месте советовал песню исполнять в ускоренном темпе, в другом с легким надрывчиком, в третьем прислушиваться к саксофону и, подстроившись под него, проглатывать слова.

На сцену Владимир вышел в бостоновой робе сталевара, с белой войлочной шляпой в руке, которую Хрусталинский советовал все время поднимать над головой. Зал, переполненный зрителями, ему показался холодным и чужим.

— Русскую народную песню «Есть на Волге утес», — выкрикивая слова, объявил Симона, — исполнит бывший сталевар Вольдемар Литвин!

Шаркающие шаги Хрусталинского где-то затихли за спиной Владимира. Дирижер взмахнул палочкой. Скрипачи смычками тронули струны. Звуки слились в одну мелодию, но вместо широкой, зовущей в необозримые просторы музыки в зал полилась обескрыленная песня. Она то задыхалась, то падала и билась, как подстреленная птица, а когда в эту мелодию влился скулящий бездомным щенком саксофон, обида сдавила Владимиру горло.

Дирижер взмахивал палочкой, глазами съедал Владимира. В амфитеатре зашевелились зрители, кто-то хихикнул… Владимир бросил на сцену белую войлочную шляпу и, обливаясь холодным потом, убежал за кулисы.

— Скандал! Мировой скандал! — метал громы и молнии Хрусталинский. — Понимаете…

— Все понял! В театре не будет моей ноги! Лучше я буду петь в заводском клубе!..

Утром сталевары в мартеновском цехе встретили Владимира весело, радостно. Они от всей души хохотали над тем костюмом, в котором их друг появился на сцене, спрашивали, почему он не прихватил на смену белоснежную шляпу, просили объяснить, с каких это пор он, Владимир, стал Вольдемаром…

— Пошли вы к черту! — отмахнулся от ребят Владимир. И на душе у него стало спокойно…

— Так это пел Литвинов? Тот самый Владимир?..

Фамилия этого человека мне была известна. Впервые я ее услышал лет пять назад на заводе «Серп и молот», когда череповецкие металлурги приезжали к своим друзьям в Москву с концертом. Второй раз фамилию Литвинов я прочел на «памятнике», установленном в сквере перед главным корпусом Череповецкого ордена Ленина металлургического завода. Памятник этот отлит в декабре 1967 года. Пройдет время, и он станет строчкой истории. Люди будут на восьмитонном слитке читать имена лучших сталеваров страны, которые упорным трудом завоевали почетное право в годовщину полувекового юбилея Великого Октября выплавить стомиллионную тонну стали.

Третий раз имя Владимира я услышал от его друзей по цеху. Лучше бы никогда не было в жизни этого пария такого несчастья. Но я уверен: случись с ним еще подобное, он смело вступит в схватку со злом и обязательно победит.

…После концерта в заводском клубе Владимир торопился домой. Едва он миновал скверик с притихшими на скамейках парами влюбленных, перед ним остановилась «Волга».

— Старик, садись, подвезу, — предложил Гошка Стратулат. — В наше время не модно топать на своих двоих.

Литвинов хотел отказаться от услуг парня с подмоченной репутацией. Ночь стояла на редкость теплой, крупнозвездной, а воздух был такой легкий и чистый, как в сосновом бору после летнего ливня. В такую погоду только и пройтись но уснувшему городу.

— Да ты, старче, никак упрямишься? Садись! Мигом в обитель доставлю!

В машине кроме Стратулата оказались еще двое. Одеты они были по-спортивному и чуть-чуть под хмельком. Один назвался Ромкой, другой — Фомкой.

— Володя — наша звезда! — представил Литвинова «корешам» Стратулат. — Поет как бог!

— Оценим! — подмигнул Ромка. — Разумеется, в соответствующей обстановочке.

Владимиру не понравился цинизм Ромки, но он смолчал. Второй дружок Стратулата, Фомка, хихикая, приглядывался к пустынным улицам.

— Ты сегодня, старик, пел не хуже Собинова! — льстил Стратулат. — По такому случаю не грешно и по сто капель армянского.

— После дождичка в четверг.

— Удивительно! — пустился в рассуждения Стратулат. — Днем у тебя завод, вечером — сцена. Выходной придет — в подшефный колхоз с концертом катишь. Так и вся жизнь пролетит. Я бы с твоим голосом!.. Послушай, есть одна кроха… Такая — ахнешь!..

— Ты это серьезно?

— Чудак! — захохотал Стратулат. — С тобой только о всяких проблемах толковать, да? Эх, Володя!..

Машина миновала стадион и, подкатив под тень кудрявых тополей, остановилась. Ромка и Фомка выскочили на тротуар.