Охотник идет еще день. И еще одно утро. Лютый морозный ветер ему начинает казаться теплым, прокаленная до звона студью земля под ногами мягче пуховой перины… Охотник делает еще пять шагов, спотыкается и, уткнувшись головой в снег, начинает засыпать. Какое-то седьмое чувство как Электрическим током пронизывает его изможденное тело. Он, борясь сам с собой, делает рывок, встает на лыжи, с трудом переставляет задеревеневшие ноги и ясно начинает понимать, что с жизнью сведены последние счеты.
Окинет охотник помутневшими от горя глазами белый простор, сделает еще три — пять шагов вперед… Нет! Врешь, костлявая! Мы еще повоюем с тобой! Отступись, треклятая! Последние десять метров до избушки, обливаясь холодным потом, охотник ползет на локтях. У заснеженной двери сторожки, поднявшись на колени, он ощупью находит вертушку и… Здравствуй, жизнь!
Темный деревянный мешок ему кажется родным домом. Через час, отдышавшись, он разжигает камелек, благо люди здесь оставили все: и спички, и дрова, и соль, и сохатины добрый кус… Какими же словами он будет благодарить спасителей! Кто измерит его чувства к ним? Отдохнув и набравшись сил, он выйдет поутру за порог, улыбнется солнцу, улыбнется тайге и долго-долго будет диву даваться: «Да за тем вон распадком жилуха! И как это я…»
В пиковом положении может оказаться не только охотник. Зима в тайге частенько заарканивает геологов, пожарников, лесоустроителей… В ее ловушку может нежданно-негаданно угодить даже мой земляк Виктор Гончаров. Он за живыми камнями и говорящими корягами готов идти на край света. Ему только скажи: «Михалыч, я вот был у „черта на куличках“ и знаешь какой камень видел!..» После таких слов — пиши пропало. Он забудет все дела неотложные, расстелит на полу мастерской истертую карту и будет умолять до тех пор, пока ты ему не покажешь те «чертовы кулички», где ждет его живой камень.
— Закусывай — и айда! — напомнила Аленка. — Какого дьявола брови хмуришь?
Нет, Аленка! Не будет по-твоему, дорогая! Святой закон тайги разбередил мою душу, и я не хочу быть распоследним подлецом. Этот сухарь и кусочек тайменя в трудную минуту пригодятся другому. Пусть тот человек никогда не узнает моего имени. Неважно, кому он скажет спасибо, Главное другое: он еще больше полюбит жизнь и хороших людей на земле. А я, Аленка, сбегаю вон на ту прогалину, нарежу пучок, сдеру с них крепкую рубашку и за милую душу утолю голод. Ты же сама рассказывала, как вам однажды трое суток пришлось нажимать на свежие дудки — и ничего! А я разве из другого теста?
Сухарь и кусочек тайменя я отодвинул на край грубосколоченного стола и, стараясь придать голосу бодрости, предложил Аленке:
— Пойдем нарежем пучок.
Она крепко пожала мне руку и не то с укором, не то с болью за других проговорила:
— Закон в тайге родился давным-давно. Люди тогда о коммунизме никакого представления не имели. Лекций им о дружбе, равенстве и братстве не читали, плакатов, призывающих человека не быть свиньей, на каждом шагу не вывешивали…
Аленка, ты права. Спасибо! Твой урок мне здорово пригодится. Схлестнусь где-нибудь с чистоплюями и постараюсь прижать их к стенке законом тайги. Твое имя в этой схватке я непременно назову. А свое… Свое в таких случаях лучше «опустить». А то ведь эти сверчки зубы скалить начнут и пальцем в «идейного» тыкать. Я в таких случаях страшно лютым становлюсь. Долго ли до греха? Врежешь по шее цинику — и, как пить дать, угодишь на кончик пера фельетонисту Нюхачевскому или Черноглядскому. А там общественность начнет выражать свое мнение, в товарищеском суде «дело» разбирать станут… Короче, такое раздуют кадило — дымом захлебнешься!
Глава шестая
Вечерняя заря над тайгой догорала медленно, красиво. Ее бледно-розовое зарево постепенно сливалось с голубизной неба и становилось похожим на уснувшее море. Я за обе щеки уплетал сочные дудки. На сердце у меня было легко и радостно. Аленка тоже чему-то улыбалась. Я мельком взглянул на нее и поразился голубизне ее глаз. Они у Аленки были такие чистые и манящие, что я невольно отвернулся и, стараясь отогнать гаденькую мыслишку, неожиданно родившуюся в голове, начал думать о себе как о растиньяке. И делал я это не напрасно, с определенным умыслом, чтобы самому себе показаться противным. А то ведь с нами, мужиками, всякое случается.
Говоруха сделала две петли на равнине, и снова отлогие песчаные берега поплыли нам навстречу. Аленка, приглядываясь к темнеющему небу, забеспокоилась:
— До Лены полчаса ходу осталось. Пора причаливать к берегу и запастись бакенами.
— Бакенами?
— Смоляными.
— Я тебя не понимаю.
— Чудак! На Лене сейчас корабли один за другим снуют. Без огней на плоту — мигом под винтами очутимся! А тебе еще очерк писать…
Шутка с очерком разбередила мое желание во что бы то ни стало узнать о первом кладе Аленки. Я решил потолковать с нею после того, как мы погрузим на плот сосновые коряги, подобранные на берегу, но, не знаю почему, быстро забыл о своем намерении и теперь ничуть об этом не жалею.
Плот все ближе и ближе подходил к Лене. Я бы, конечно, проморгал заветную минуту, но Аленка ничего не прозевает. Она, заметив впереди белую дрожащую завесу, запела счастливым голосом:
— Там, где речка, речка Бирюса…
— Да какая Бирюса! — заметил я Аленке, когда Говоруха осталась позади и мы стремительно полетели вниз по широкой реке, одетой густым туманом. — Мы уже, пожалуй, по Лене мчимся.
Аленка, оборвав песню, посоветовала зажигать бакены. Кусок сухой бересты я сунул под смолистую корягу и чиркнул спичкой. Розовый язычок, медленно растекаясь, окрасил корягу оранжевым цветом.
— Зажигай второй!
Густые волны тумана над рекой редели и скатывались к берегам. Пологие берега Лены мне казались одетыми сугробами мягкого снега. Черная, как вороненая сталь, река — бесконечной дорогой.
На небе вспыхнули звезды. Из-за сопок показалась кровавого цвета луна и, покачиваясь над сонной тайгой, расстелила на воде светлые дорожки. Где-то далеко послышался рыдающий гудок.
Аленка обрадовалась:
— Готовь быстрее факелы! Впереди — танкер.
Я топориком отсек корни на коряге. Рыдающий гудок раздался снова, на этот раз громче и ближе.
— Честное комсомольское, нам везет! Они нас быстро заметят. Случай чего — пали вверх из дробовика!
Аленка давала мне советы, наставления… Я от волнения плохо разбирал ее слова и жил только одним: быстрее распрощаться с плотом и ощутить под ногами устойчивую палубу.
Встречу с танкером долго ожидать не пришлось. Он выплыл откуда-то из-за темной стены сосен. Мощный луч прожектора, распарывая седую дымку над водой, заплясал на тусклых волнах.
— Факелы!.. Факелы!..
Две пылающие головешки Аленка взяла в руки и засемафорила танкеру. Вахтенный в ходовой рубке отозвался тремя гудками.
— Заметили! — закричала Аленка. — Нас заметили!
Короткие гудки повторились еще раз, потом нас ослепил прожектор, и мы, налегая на весла, круто взяли вправо.
Только бы конец не прозевать! — забеспокоилась Аленка. — Гляди в оба!
— Э-э-э-й! — послышалось с танкера. — Ло-ви-и-и!
Веревку с плетеной «грушей», шлепнувшуюся на плот, я проморгал. Но Аленка не прозевала. Она быстро подхватила ее, зачалила под бревно на носу плота и с досадой прошипела:
— Ш-ш-ля-па!..
— Бакены гаси! — закричал тот же басовитый голос. — Бакены, так твою…
Аленка ногой столкнула в воду чадящие коряги и, не выпуская из рук конец, крикнула:
— Выбирай слабину!
Я двумя руками схватился за веревку и почувствовал, как наш плот ходко приближается к еле ползущему танкеру.
— Держи трап! — прокричали сверху. — Носит тут всяких!
— При подъеме ногами упирайся в борт, — предупредила Аленка.
— Вы там живые? Шавялись!
Первой на танкер поднималась Аленка. Снизу мне было видно, как она, упираясь в борт ногами, ловко перебирала руками веревочный трап. Я подумал, что подъем — дело пустяковое, и мысленно упрекнул свою наставницу за стремление все время поучать меня, но вскоре убедился в обратном. Когда настал мой черед, я лбом «поцеловал» стальной борт корабля и, раскачиваясь, повис на трапе. На палубе кто-то прокричал:
