— Это не делает тебе чести.

— Ты лучше свою жену береги. С чужими вы ангелы, а своих жен… Скажешь, я не права?

На эту тему у нас с Аленкой разгорелся спор. Я не знаю, кто бы в нем одержал верх. Перепалку вскоре пришлось прекратить. После воя сирены, запыхавшись, на базу прибежали вертолетчики. Аленка мне приказала держать язык за зубами и начала их умолять немедленно вылететь в лагерь. Вертолетчики уточнили квадрат на карте, и мы через несколько минут поднялись в воздух.

В кабине вертолета стоял такой грохот, точно мы сидели в металлической бочке, по которой колотили палками. Аленка, глядя на меня, шевелила губами. Я коснулся пальцами ушей: дескать, ничего не слышу. Она вынула из кармана куртки блокнот и карандашом написала: «Дура я, дура! Влетит мне от Елисеевича по первое число. И поделом!»

Я ответил:

«Победителей не судят».

Она прочитала и, улыбаясь, написала:

«Я бы так никогда не поступила. Гукин — это тип! Жаль вертолетчиков. Они ребята — во!»

Час путешествия на вертолете мне показался вечностью. Когда он завис в одной точке и пошел на снижение, я несказанно обрадовался. Вертолет наконец коснулся колесами земли, взревел еще раз и затих.

В ушах у меня стоял звон и шум. Я не заметил, когда открылась дверца в брюхе вертолета, и, услышав радостные голоса, обернулся. Первым в дверцах показался сияющий Криница. Не обращая на меня внимания, он крепко пожал Аленке руку.

— Ты и в огне не сгоришь, и в воде не утонешь!

Аленка похвалу выслушала спокойно, а когда Криница скомандовал геологам разгружать вертолет, спросила:

— Тимофей Елисеевич, здорово ругать будешь?

— За какие грехи? — брови у Криницы шевельнулись. — По-моему, ты благодарность заслужила. Или опять какой-нибудь фокус выкинула?

— Пришлось Гукину дым в глаза пустить. Вы же знаете этого типа!

Тимофей Елисеевич задумался и, супя кошлатые брови, спокойно произнес:

— Пора с ним кончать. Напишу докладную в управление. Начальники других партий поддержат меня.

— Я не об этом. Выгнать Гукина всегда можно. Вы его к нам рабочим переведите. Он на базе от безделья в графоманию ударился: романы в стихах сочиняет, трилогии, драмы… Вот я и предлагаю взять Гукина к нам рабочим.

— Этого еще не хватало! — побагровел Криница. — Ты, Аленка, знаешь…

Тимофей Елисеевич не договорил, что должна знать Аленка, чертыхнулся и, пожимая плечами, быстро зашагал к палаткам. Мы с Аленкой пошли за ним. Криница оглянулся и, прибавляя шагу, повернул к пылающему костру. Аленка забежала ему вперед.

— Опять за рыбу гроши?

— Так вот у нас и получается, — не сдавалась Аленка. — Одному безразлично, другому возиться не хочется… А человек на глазах под гору катится. Он скоро воровать на складе начнет. Схватимся — поздно будет. Мы тут коллективно быстренько его от графомании излечим. Повкалывает на свежем воздухе — мозги проветрятся.

— Неужели у меня других забот мало? — вспылил Криница. — Да твоего Гукина к нам на аркане не затянешь. Что он, не понимает, где жареным пахнет?

— Сам прибежит! Спорим? — Аленка протянула Кринице руку. — Вы только дайте добро. Честное комсомольское, через два дня будет здесь.

Криница понял, что возражать бесполезно, усмехнулся и покачал головой. Аленка с жаром стала его заверять:

— Мы из Гукина за один сезон человека сделаем. Я его в свою бригаду рабочим возьму. Договорились?

— Будь по-твоему, — сдался Криница. — А какого ты дыму ему в глаза напустила?

— Загнула, что у нас один человек богу душу отдает.

— Это кто?

Аленка, виновато глядя на Криницу, покраснела.

— Я так и знал! Ты без этого никак не можешь! И в кого ты такая уродилась? Да твой Гукин по рации шуму на всю тайгу наделает!

— А мы его опередим. Сейчас установим свою рацию, и порядок.

— С такими выходками пора кончать, Аленка. Чует мое сердце: и себя подведешь, и нас в галошу посадишь. Вертолетчикам, конечно, тоже загнула?

Криница говорил сурово, слова подбирал веские, колючие, но его выдавали глаза. Они у Тимофея Елисеевича были радостные, и от этого его лицо казалось красивым, добродушным, хотя он и супил брови. Аленка раскаивалась, но в ее глазах тоже плясали бесенята.

— Ты вот что, Аленка, — перешел на официальный тон Тимофей Елисеевич и тут же выдал себя: — Хорошо нам с тобой, стрекоза окаянная! Честное слово, хорошо!

Пока Тимофей Елисеевич объяснялся с Аленкой, геологи закончили выгрузку вертолета, разбили новые палатки, настроили рацию и всех пригласили на горячий чаек. Аленка, опережая события, объяснила «ребятам — во», что больного еще вчера отправили на случайно подвернувшемся самолете в Усть-Кут. Не знаю, поверили они Аленке или нет, но разговор о больном больше не возникал.

После чаепития Тимофей Елисеевич как бы случайно оказался рядом со мной. Попыхивая трубочкой-несогрейкой, он пристально посмотрел мне в лицо, улыбнулся и шутливо спросил:

— Ну-с, батенька, добыли материален? Надеюсь, Шумейкин будет доволен?

— Выговором, пожалуй, не отделаюсь, — признался я. — Но наказание меня теперь нисколько не страшит.

— Рад за вас, батенька! Очень рад! А то вы вначале совсем духом пали. Артему Петровичу передайте: Криница при встрече обязательно наломает бока. Ох, и намну!

Короткая беседа с Криницей помогла мне открыть в себе что-то новое, красивое, чего я раньше, в сутолоке газетной жизни, не замечал за собой. Мне чертовски захотелось пожить среди геологов хотя бы еще недельку, подышать чистым таежным воздухом, вместе с ними «прощупать» последний квадрат богатой кладами земли, но срок командировки звал в обратный путь.

Тимофей Елисеевич и Аленка попросили вертолетчиков подбросить меня в Усть-Кут. Они охотно согласились «послужить прессе», и я через полчаса оказался на пассажирском аэродроме.

Первым рейсом вылететь на Иркутск мне не удалось. Черные облака затянули небо, и где-то далеко за хмурыми сопками заурчал гром. Но радио объявили, что полеты временно отменяются, и пригласили пассажиров в гостиницу. Я взял чемоданчик и вместе с другими пассажирами направился к небольшому белому домику на опушке соснового леса. Люди по дороге в гостиницу ругали Аэрофлот, давали клятвы никогда в жизни не пользоваться его услугами… Один бородач, в кожаной куртке и в резиновых высоких сапогах, старался больше других:

— Мало! Мало наши газетчики фельетонят небесные порядочки! Они только за романтикой в тайгу прилетают!..

Бородач ругался вдохновенно, с каким-то особым наслаждением и одержимостью. Я шагал с ним рядом и, вспоминая Аленку, верил: она найдет и золото, и алмазы, и залежи хрусталя… Все это у нее впереди. Честное слово, впереди! Такому человеку, как Аленка, природа обязательно откроет свои тайники! Она не может держать их от нее в секрете.

Бородач у гостиницы чертыхнулся последний раз и умолк. Поднимаясь по ступенькам на крыльцо, я еще раз подумал о самом драгоценном кладе Аленки и, как наяву, представил встречу с редактором нашей газеты. Она должна состояться сразу, как только я перешагну порог редакции. Артем Петрович Шумейкин пригласит меня в кабинет и, попыхивая горьковатым дымком дешевой сигареты, вкрадчивым голосом осведомится:

— Когда очерк увидим в полосе?

Семь бед — один ответ. Я бодро перешагну порог его кабинета, смело посмотрю ему прямо в лицо и твердым голосом отвечу:

— Вернулся с проколом!

Февральский мороз расписал окна в кабинете Игоря Задольного такими картинами — залюбуешься. Правда, с первого взгляда не каждому удастся понять красоту полотен зимушки студеной. Тайну шедевров она открывает глазу острому, душе чистой, широкой. И чем дольше Игорь смотрел на разрисованные стужей окна — яснее видел.

В левом углу одного окна из кипящей морской пучины на каменистый берег выходил широкогрудый дядька Черномор с разудалыми молодцами. Богатырей у разлапистого дуба встречал кот ученый хлебом-солью. Голоплечие русалки, наоборот, прятались за кустами разбутонившихся камелий. В центре окна на буйногривых скакунах величаво и гордо, как цари на троне, восседали три русских воина. Старший из них, окладистобородый, в сверкающей кольчуге, широкую ладонь козырьком держал у глаз и тревожно глядел на опушку соснового леса, словно из-за нее должна была вот-вот появиться несметная сила врагов.