Хотя Матрена Коробова, по ее словам, «пришла в великой страх» от слов мужа, но сама на донос не решилась. Сначала она пересказала слышанное (кроме последних слов о богомолье) в погребе двум дворовым женкам, затем после обеда наедине просила священника Кирилла Иванова, чтобы он донес в Переславскую провинциальную канцелярию, вечером того же дня сообщила о происшествии, не вдаваясь в подробности, вернувшемуся с работы старосте и приказала ему объявить о том крестьянам, и, наконец, 13 июля она обратилась к священнику Кириллу Григорьеву, зятю Иванова, упрашивая его поторопить тестя с объявлением о «поносительных словах»^{1194}. В итоге достаточно широкий круг людей оказался в большей или меньшей степени осведомлен об оскорблении императрицы, а заодно и об ее похождениях. Логика действий Коробовой понятна: она, видимо, опасалась доноса либо со стороны священника, либо своих дворовых (дворовые женка и девки наверняка тоже поделились услышанным с односельчанами) и по-своему стремилась их упредить, чтобы, как она выразилась, «ей в том не остатся»^{1195}, то есть не остаться виновной в сокрытии преступления.

В Тайной экспедиции Коробова признали «злобою наполненным и обьятым развращенною и пьянственною жизнию человеком» и как «оскорбителя Величества» приговорили лишить всех чинов и послать на вечное проживание в Мангазейский острог, «не производя ему никаких кормовых денег»^{1196}. Судьи верно определили главную причину «непристойных слов» — «злобу», или, иными словами, недовольство властью, лежавшее в основе и оскорбления, и готовности воспринимать слухи и их распространять. Допустимо предположение, что дворяне, уличенные в оскорблении величества в форме брани, играли роль и в передаче политических сплетен, но эта сторона их жизни по тем или иным причинам не попадала в поле зрения правосудия.

К разряду политических сплетен мы относим не только «непристойные» разговоры о событиях государственной важности, но и последующее обсуждение таких разговоров, нередко завершавшееся доносом. В начале ноября 1773 года, когда восстание Емельяна Ивановича Пугачева набирало силу, в доме 55-летней дворянской вдовы Прасковьи Ивановны Чалеевой в селе Китовка (Рожественское)[176] Карсунского стана Симбирского уезда собрались еще три женщины — вдова прапорщика Феврония Дурасова, племянница Чалеевой Авдотья Пахомова, состоявшая замужем за однодворцем, и незамужняя 18-летняя дочь однодворца Маркела Григорьева сына Алашеева Анна[177]. Авдотья поведала тетке об услышанных на реке новостях, будто «подлинно государь Петр Федорович вживе и велит всем крестьяном с помещиков своих головы рубить». В ответ Чалеева заявила: «Естьли б де подлинно батюшка Петр Федорович император был, то б она с перваго со Лва Дмитриева голову сняла»^{1197}.[178] Во всяком случае, так показала на допросе в Казанской секретной комиссии Анна Алашеева. В пояснение надо заметить, что за 30 лет перед тем вдова имела тяжебное дело с отставным секунд-майором Львом Михайловичем Дмитриевым, владельцем около 100 душ крестьян, об украденных у него в чалеевском доме пожитках, после чего тот постоянно называл ее воровкой. В Великий пост (то есть в апреле) 1774 года в доме Л.М. Дмитриева в деревне Дубенки Симбирского уезда собрались гости из села Китовка: священник Алексей, вдова-помещица Прасковья Стафутина и Анна Алашеева. За обедом «между протчими разговорами» Анна передала слова Чалеевой, которые позднее в интерпретации Дмитриева выглядели несколько иначе: «Когда б де батюшка государь Петр Феодорович на здешнюю сторону реки Волги только перевалился, то б она, Чалеева, с перваго меня голову сняла»^{1198}. Таким образом, в этой редакции крамольных слов вдова несомненно отождествляла Пугачева с покойным императором. Дмитриев не замедлил воспользоваться случаем для мести Чалеевой. 15 апреля он вместе с Анной Алашеевой приехал в Китовку и приказал сельскому смотрителю Василию Максимову сыну Алашееву собрать сход, где и объявил: «Слышел де он от упомянутой девки[179] (Анны. — Е.Р.), что того их села дворянская жена, вдова Прасковья Иванова дочь Челеева (sic. — Е.Р.) говорила и называла батюшкою Петра Федоровича Трет[ь]его императора»^{1199}. Дмитриев послал смотрителя и десятника за вдовой для ареста, но те не застали ее дома — Чалеева уехала к помещику Ивану Васильевичу Неклюдову в село Репьевка Пензенского уезда. После этого Дмитриев написал от имени Алашеева рапорт смотрителю 2-й части Карсунского стана Ивану Даниловичу Луневскому, а далее дело дошло до Симбирской провинциальной канцелярии и Казанской секретной комиссии. В комиссии допросили Дмитриева, Анну Алашееву и Чалееву. Последняя повинилась в инкриминируемых ей словах (но именно в изложении Алашеевой), которые произнесла «с простоты, не разумея в том важности»^{1200}. Судьи комиссии пришли к заключению, что Дмитриев донес на Чалееву по злобе, желая ее «привесть […] к какому нибудь наказанию», а слова вдовы были сказаны «в простоте» и «в огорчении» от отставного секундмайора и «никакого разглашения не зделали». При оценке степени опасности опрометчивых слов женщины комиссия руководствовалась тем, что с ноября 1773 по май 1774 года в селе Китовка никакого «к бунту возмущения не было»^{1201}.

Мы обратим внимание на два момента в следственном деле Чалеевой. Во-первых, Анна Алашеева поведала о словах вдовы лишь спустя почти полгода, будучи в гостях, за обедом, «между протчими разговорами». Эта формулировка нередко встречается в протоколах Тайной экспедиции и следственных комиссий, и под ней скрывается та часть показаний, которая не интересовала судей. Можно предположить, что в числе прочего обсуждались действия пугачевских отрядов в Приуралье, в частности недавние поражения восставших под Татищевой крепостью и Уфой. Не исключено — и об этом доноситель и свидетельница предпочли умолчать, — что обсуждалось происхождение самого самозванца. Это и натолкнуло Алашееву на мысль сообщить о некогда услышанном. Но, видимо, самими участниками застольной беседы никаких «непристойных» или «возмутительных» слов сказано не было, не случилось крупной ссоры, или же внимание гостей сосредоточилось на угрозах вдовы, то есть отсутствовали повод и мотивация для доноса на кого-либо из компании, и, следовательно, остальные темы разговоров остались за рамками протоколов. Во-вторых, и в доме Чалеевой, и в доме Дмитриева в беседе приняли участие не только мелкопоместные дворяне и дворянки, но и представительницы другого разряда общества: однодворческие жены и девицы. Стараниями же ретивого Дмитриева о «блядословии»[180] Чалеевой узнало целое село. В-третьих, в распространении слухов активное участие принимали женщины. На последних двух аспектах мы и остановимся ниже.

Как видно из многих следственных дел Екатерининской эпохи, женщины являлись одним из звеньев в передаче политических сплетен. При этом в сферу их интереса попадала не только альковная жизнь императрицы, но и другие события, пусть и вымышленные, которые могли бы пошатнуть основы их семейной и хозяйственной жизни. В этом отношении основной материал доставляют нам процессы о сплетнях столичных обитательниц. В конце апреля 1765 года поступил донос на жену капитана лейб-гвардии Преображенского полка Петра Митусова Федосью Иванову и ее 14-летнего сына, фурьера того же полка, в непристойных словах. В передаче Митусова-младшего (это и попало в донос) они звучали так: