История семьи Капнист показывает, что казацкая верхушка в гетманстве Левобережной Украины лишь в первой половине XVIII века благодаря военной службе перешла в слой дворян-землевладельцев и вскоре успешно интегрировалась в русское дворянство. Тем временем восточнее прежней границы с польско-литовским государством сначала в обеих столицах, затем все шире в провинциях Российской империи образованные дворяне, разночинцы и отдельные представители православного духовенства, не чуждые латинской культуре, наверстывали, как будто в ускоренной киносъемке, эпохи европейской культуры, включая Возрождение и барокко, неотъемлемой частью которых было и новое понимание Античности на Западе. Частный случай Василия Капниста не в последнюю очередь иллюстрирует то, что подчеркивается и в современной научной литературе о европейских культурных связях^{1090}. Было бы неверно интерпретировать это освоение как пассивную форму принятия западной культуры раннего Нового времени. Скорее благодаря выбору, модификации и сознательной художественной адаптации это был активный, творческий процесс.

В моей статье я представлю несколько предварительных соображений о том, как российская имперская административная система сконструировала «девиантное поведение» в последней трети XVIII века, пользуясь при этом моделями дворянского Просвещения. Сделанный культурный выбор имел долгосрочный эффект — влияние идей Просвещения в области государственного управления оказалось весьма действенным и за пределами XVIII века. Выбор был обусловлен (по крайней мере отчасти) самой структурой управления империей, предусматривавшей взаимодействие губернаторов, назначаемых в провинцию, и центральной администрации. При этом губернаторы могли получить под свое начало совершенно незнакомую им в этническом и конфессиональном отношении территорию (в сравнении с той, откуда они происходили). Здесь чрезвычайно важно выявить ту ценностную систему и те стереотипы восприятия «провинции» и ее обитателей, от которых отталкивалась — и, пожалуй, должна была отталкиваться — гетерогенная по своему происхождению «имперская» элита^{1091}, а с ними целевые установки и последствия формирования и постоянного обновления верхушки провинциальной администрации.

Изучение как общих норм и ценностей, так и конкретных проблем, вызванных использованием провинциальной управленческой элитой тех или иных властных стратегий, представляет собой относительно новый исследовательский подход. В ставших уже классическими работах Джона Ле Донна корпус губернаторов XVIII века рассматривался с социологической точки зрения, причем подчеркивались архаичные элементы в процессе образования этой ключевой группы, а именно то обстоятельство, что губернаторы получали назначения в соответствии со своей принадлежностью к различным аристократическим кланам^{1092}. Однако ограничиваясь изучением социальной организации административной элиты, историки обходят вниманием один весьма важный аспект. Отмечая особенности этой элиты, но уже применительно к XIX веку, они склонны характеризовать ее управленческую деятельность при помощи термина «просвещенный бюрократ»^{1093}. Но в историографии, посвященной XVIII веку, этот посыл еще не прозвучал. Анализируя управленческий менталитет верхушки провинциальной администрации в XVIII веке, можно попытаться воссоздать предысторию «просвещенного бюрократа», а заодно — критически оценить уместность и целесообразность применения этого термина в данном контексте.

Как уже было сказано, лица, стоявшие во главе административного аппарата провинций Российской империи, могли происходить из регионов, географически и культурно удаленных от управляемых ими. Они назначались на свои посты непосредственно императором или императрицей, но не по его/ее произвольному выбору, а согласно притязаниям аристократических кланов[153]. Оправданно ли по отношению к персоналу губернской администрации употребление термина «провинциальное дворянство»? Губернаторы, разумеется, действовали не в одиночку, а опираясь на местных чиновников. Административная деятельность являлась существенной частью дворянского быта в период после екатерининской реформы губернского управления. При этом выделить какую-либо специфически провинциальную управленческую традицию, отделить ее от управленческого дискурса и практики приезжих губернаторов сложно не только по причине ограниченной источниковой базы настоящей статьи, но и в силу унифицирующего воздействия Просвещения, о котором можно говорить, как я полагаю, уже начиная с 1780-х годов^{1094}. Возможно, даже максимально расширив и исследовав источниковую базу, нельзя будет однозначно приписать реализацию принципов Просвещения, равно как и противодействие им, исключительно приезжей административной верхушке или же, наоборот, местным чиновникам. Так или иначе, в данной статье я сталкиваюсь с представителями дворянства, которые, имея дело с теми или иными формами поведения местного населения, рассматривавшимися как девиантные, видели в «провинции» свое поле действий.

Почему выбрана тема девиантности? Этот более широкий по сравнению, например, с «преступностью» термин не аутентичен Екатерининской эпохе. Он взят мною из обихода современных социальных наук^{1095}, дабы отобразить постоянную со стороны властей тенденцию к классификации различных форм поведения, имевшую целью их дисциплинирование. Под «девиантностью» я понимаю явления, не соответствовавшие норме в глазах современников русского Просвещения^{1096}. Наиболее показательно здесь уголовное судопроизводство. Вместе с тем в данном историческом контексте его характер невозможно выявить без изучения других институтов, служивших дисциплинированию общества, таких как церковь или медицинские учреждения.

В определении девиантного поведения и его преследовании отразились тенденции модернизации как самого общества, так и способов реализации власти (Herrschaft). Если верить авторитетным в историографии XX века авторам (опиравшимся, впрочем, на западноевропейский опыт), подобная модернизация идет по пути выработки представлений об административной работе как сфере применения готовых форм действия (рутине). При этом часть интерпретационной работы делегируется экспертам^{1097}. Эксперты, как и администраторы, в основном являлись людьми светскими. Конечно, не следует забывать о священниках — первых в истории экспертах, но именно светские эксперты обеспечивали необходимую для эффективности системы гибкость и после утери церковью своего влияния.

Таким образом, применимость описанной модели связана с влиянием экспертов и того знания, носителями коего они являлись, в тех сферах, которые подпадали под компетенцию дисциплинирующей власти. В идеальном случае взаимодействие администраторов и экспертов должно было бы обеспечить исключительно широкое вовлечение элит не только в управление, но и во властные отношения, что обеспечивало бы их участие в политически релевантных областях жизни социума и без какого-либо формализованного права участвовать в его политических делах. Подобная модель, предполагавшая в эпоху рационализации практически неоспоримую легитимацию, не оставила бы сколь-нибудь свободного места для протеста, а в длительной перспективе даже создавала бы иллюзию абсолютной власти. Поэтому не удивительно, что взаимоотношения между экспертами и бюрократами интересуют историков XX века^{1098}. Чтобы понять, как зарождались и складывались эти отношения, необходимо, однако, обратиться к более ранней эпохе.