Я=Шпайк чуть было не столкнулся на виду у всех с тощим телом Фредди. Великан спускался по лестнице с веранды «Эсперанцы» на бульвар Свободы Слова. Его ноги-ходули легко шагнули через последнюю ступень. Юбку занесло далеко вперед потом Фредди свернул, и я=Шпайк, успев спрятать половину моего корпуса за киоском торговца журналами, на глаза ему не попался. За все годы Фредди встретился мне вне стен своей бани только один раз. И произошло это как нарочно у входа в приемную доктора Зиналли. Фредди шел из кабинета, меня же влекло туда, и по злокозненной воле случая мы оказались в одних дверях в качестве пациентов — более обнаженные, чем когда-либо в парной. На сей раз удалось-таки разминуться с ним, и это видится мне добрым знаком. Но сердце под рубашкой и кожей все еще бешено колотится, меня даже бросило в пот. Прислонившись плечом к киоску, я=Шпайк достаю баночку с пилюлями, и кончики моих пальцев захватывают из разнородной смеси сначала две, потом три и наконец четыре таблетки. Сквозь горло им придется пройти всухую, ибо баклажка, которую Лизхен перед моей вылазкой к Аксому наполнила зулейкой и, обвязав горлышко шнурком, повесила мне на грудь, пуста. Последний глоток я=Шпайк сделал у двери мастерской — перед тем как продолжить путь по улицам города.

От Аксома я=Шпайк ушел с пустыми руками. Желание обзавестись оружием самообороны было высказано мною на пидди-пидди, запинающимся голосом. Выслушав меня, Аксом, сидевший за какой-то работой, указал сапожным молотком на полку возле двери. Мои руки принялись открывать одну обувную коробку за другой, старательно прощупывали тонкую бумагу и мягкие тряпки, ничего не находили и тем не менее аккуратно закрывали каждую коробку, прежде чем взяться за следующую. Все это время Аксом стучал по подошве башмака, одетого на колодку, а когда я=Шпайк, напрягшись, стал заталкивать кончиками пальцев на самый верх последнюю коробку, такую же пустую, как и все остальные, вдруг разразился громоподобным смехом и резким, гортанным голосом бывшего горца выкрикнул слово, которым с наступлением темноты надсмотрщики закрывают рынки, где торгуют овощами и мелким рогатым скотом. Слово это означает «раскуплено» — в том смысле, что тот, кто хотел бы еще что-нибудь купить, опоздал.

Хотя задняя сторона киоска сплошь увешана журналами, продавец заметил мое присутствие. Он выходит из магазинчика и тычет мне в грудь стопкой заграничных газет. Я=Шпайк выбираю итальянскую спортивную. Вся в ярко-розовых тонах, зажатая у меня под мышкой, она должна облегчить мне восхождение на веранду «Эсперанцы». Когда-то, покинув люкс в южном эркере и таким образом впервые грубо нарушив правила поведения за рубежом, я=Шпайк удалил себя, накопленные здесь мною знания и стремление к их непрерывному пополнению от обмена информацией, происходящего в «Эсперанце». Даже веранда, у которой широкий, неконтролируемый вход со стороны бульвара и которая, подобно лотку золотоискателя, пропускает через свой край и только что прибывших в город, и давно осевших в нем иностранцев, ни разу с тех пор не явила меня чьим-либо пристальным взглядам.

До сих пор я=Шпайк избегал бывать в отеле и иных публичных местах не ради своей безопасности. Мне не грозили неприятности, от которых надо было бы уходить таким вот образом. Меня не пугает ни одна из трех внутренних спецслужб региона, не страшит даже пресловутый 9-й Особый отряд Народной милиции: под сомнительными предлогами эти блюстители порядка регулярно хватают пьяных иностранцев, чтобы затем подвергнуть их унизительным допросам с применением весьма специфических средств. У меня=Шпайка есть долгосрочная Голубая виза с печатями Национального Совета Освобождения и международных контрольных организаций. Это максимум того, чем может быть защищен иностранец. Запаянная в пластик голубая карточка висит на эластичном, не поддающемся разрыву — чисто мускульной силой — нейлоновом шнурке, охватывающем мои бедра. С таким пояском я=Шпайк без проблем пережил три личных обыска — первый еще здесь, в отеле, когда гахисты штурмом взяли веранду. Одному швейцарскому бизнесмену паспорт гражданина достославной страны и великолепное знание иностранных языков принесли тогда больше вреда, нежели пользы. В чем мать родила, с лицом, лоснящимся от холодного пота, стоял он на одном из столиков веранды. И лишь благодаря мадам Харури — моим глазам довелось видеть ее еще полной физических сил — ни с ним, ни с кем-либо из толпящихся вокруг не случилось большой беды; не исключено, что эта женщина спасла тогда и меня.

У Аксома, нашего сапожника, больше не было на полке ни одного ствола, и он объяснил мне, почему его запасы иссякли. Завтра — девятая годовщина гибели Великого Гахиса. Девять — магическое число в его духовном наследии, его Проповеди и Песнопения состоят из девяти частей и распространяются на стольких же видеокассетах, хотя уже появились ленты с такой продолжительностью показа и звучания, что все можно было бы переписать на одну. Каждый местный житель — даже сейшенец с распаренными под шапкой из кошачьего меха мозгами — способен понять, какие пророчества должны сбыться в девятую годовщину ухода Гахиса в мир иной. Даже мой, иностранца, скудный дар предвидения не обходится без догадок на сей счет, и это при том, что на Западе, по известной пословице, будущее вколачивают в головы детей ржавыми гвоздями. Поэтому он, Аксом, хочет доверительно сообщить мне, где сегодня еще можно достать огнестрельное оружие, ведь все местные уже успели им запастись.

Последовав совету Аксома, я=Шпайк стою теперь перед гостиницей. Сапожник назвал мне родственника, который тоже приторговывает ручным огнестрельным оружием. И употребил длинное диалектное слово, многочленность которого, похоже, отражала степень родства между ними. Когда же наконец прозвучало имя, у меня от удивления слегка отвисла челюсть. Другой торговец оружием оказался знакомым мне. Аксом посоветовал обратиться к старому Луи. И вот теперь, когда я=Шпайк, вооруженный только итальянской спортивной газеткой, поднимаюсь на веранду «Эсперанцы», мне совсем не трудно вспомнить этого официанта: лысого, сутулого, почти горбатого, склонившегося над позолоченным столиком на колесах в позе безграничной, чуть ли не агрессивной раболепности. Луи был шеф-кельнером на моем этаже. Командовал обслуживающим персоналом и горничными гостиничного коридора, в конце которого, в южном эркере, расположен номер люкс. Аксом рассказал, что Луи удалился на покой. Почти стершийся межпозвоночный диск сделал его нетрудоспособным, и за пол века службы в отеле этого человека вознаградили тем, что разрешили ему поселиться в одной из немногих предназначенных душ ветеранов каморок под крышей «Эсперанцы». Там, наверху, отделенный лишь толстой противопожарной стеной от фешенебельной квартиры мадам Харури, и обитает старый Луи, испытывая постоянные боли в спине и зарабатывая себе на хлеб и оплату электричества — по уговору с гостиницей — выполнением мелких случайных поручений.

Уперев одну ногу в верхнюю ступеньку лестницы, я=Шпайк обвожу глазами веранду. Взгляд мой, вызывая в коленях ностальгическую дрожь, останавливается на столике, за которым новоприбывший по имени Шпайк некогда и завтракал, и обедал, и ужинал. В данный момент за ним сидят два иностранца. Плечом к плечу, необычайно близко друг к другу, юноши, по виду из Западной или Центральной Европы, занимают позицию моего прежнего «я». Официант убирает с их столика серебряные блюда из-под закусок. Они почти пусты. Парни оставили на них только скатанную из виноградного листа трубочку. Уже одна наша прожорливость, приступы которой все еще случаются и со мною, давно осевшим здесь, вызывает у коренного населения презрение к нам. Что не по нутру твоей свинье, сожрет чужак, — гласит городская пословица. Какое-то смешанное с приязнью отвращение не дает моему взгляду оторваться от этих ребят. Один говорит что-то в ухо другому, касаясь губами ушной раковины. Сказанное должно, по-видимому, проникнуть в слуховой проход вместе с влагой дыхания. Затем кончик языка три раза подряд энергично вторгается в полость раковины. А ведь мне неизвестен европейский язык, который требует, чтобы для произнесения какого-нибудь звука язык выходил за защитное ограждение из зубов так далеко. Может быть, молодые люди говорят на пидди-пидди. Начиная осваивать его, мы, иностранцы, часто прибегаем к утрированной мимике. Рывок языком вперед, с немотивированным оскаливанием рта, я=Шпайк довольно часто наблюдал у тех, кто твердо решил овладеть местным наречием.