Мы с улыбкой приняли предложение Лейлы Кэлвин и освободили столик для других посетителей Клуба Голой Правды. Плиссированная Юбочка повела нас за собой. Лишь в толчее стало по-настоящему видно, какая маленькая наша проводница. Несмотря на высокие каблуки, она не доставала большинству мужчин и до плеч. И вдруг — точно понятия роста и пола сошлись в логическом коротком замыкании — мы стали искать среди публики представительниц женского пола. Зиналли утверждал, что генетическая витальность здешних племен наиболее ярко проявляется в высокорослости девушек и женщин. Войдя в клуб, мы не заметили за столиками ни одной дамы, и сколько ни вытягивали шеи теперь, оглядывая зал, узреть хотя бы один женский лик среди посетителей клуба нам так и не удалось. На секунду-другую мы потеряли Лейлу Кэлвин из виду, но вскоре нашли глазами снова — в нише рядом с дверью к туалетам. Лейла запустила руку под юбчонку, положила на край столика сверток и, продвинув его вперед, сунула в чьи-то растопыренные пальцы. Свет на ее клиента не падал. Но когда мы проходили мимо, то нам показалось, что в фигуре, притулившейся в дальнем углу ниши, мы распознали неряшливо одетого, обрюзглого итальянца, который пробрел неподалеку от нас по веранде отеля «Эсперанца».

Мы последовали за Лейлой Кэлвин на второй этаж, где одна дверь чуть ли не примыкала к другой. В комнатушке не оказалось ничего, кроме кровати, стула и маленького стенного шкафа, створки которого открывались тем же дверным ключом. За ними мы увидели батарею бутылок и с полдюжины небольших медных сосудов. Из-за красиво сработанного наргиле Лейла Кэлвин достала кожаный мешочек, а когда принялась — усердно, но неловко — развязывать его, мы воспользовались моментом и мгновенно взяли ее в тиски. Ты выбил у нее из рук мешочек с чуггом и шепнул в ухо, что нам очень даже хорошо известно, как обделываются дела с ограблением иностранцев. Наши пальцы вошли сзади в ее мокрые от пота подмышки. Каждому из нас было достаточно одной руки, чтобы взметнуть ее тельце вверх между нами. Мы дали ей немножко подрыгать ногами. У нее слетела сперва одна, потом вторая туфля. Ртом в оранжевой помаде она хватала воздух. При этом обнажались мелкие, не очень хорошие зубы. Мы молча подержали мисс Кэлвин некоторое время на весу, положили затем свободные руки на ее красивую длинную шею, помассировали на удивление крепкую гортань и прошлись гладящими движениями через вздувшиеся сонные артерии до высоко выбритого затылка. Наконец наши руки приступили к решительным действиям. Давя хорошо рассчитанным усилием вверх, на челюстные и скуловые кости, мы вытянули шейные позвонки. И пригрозили вытащить руки из подмышек. Короткого падения, вернее, той энергии ускорения, которую придется амортизировать затылку, хватит, чтобы вывихнуть один, а то и два позвонка, что может иметь, если хоть чуть-чуть не повезет, самые печальные последствия. Лейла не двигалась, лишь, едва шевеля губами, спросила, что нам от нее нужно. Ты снова приблизил рот к ее уху, захватил его зубами и слегка погрыз хрящевидную раковину. Серьга тихо позвякивала, касаясь эмали твоих зубов, пока ты не сказал, кого мы ищем. Нам доподлинно известно, напрямую заявили мы, что она знает Шпайка. К вящей нашей радости, она сразу это признала. Более того, уже второй фразой сообщила, что Шпайк сидит внизу, в клубе. Это человек, к которому она заглянула в нишу, когда мы втроем направлялись наверх.

Пожалуй, это было небрежностью — нанести Лейле Кэлвин лишь несколько ударов по низу живота и почкам. Ведь именно худые коротышки нередко оказываются крепче и выносливей, чем о них думаешь. Боль во внутренностях, так сильно деморализующая людей тучных, у тщедушных, напротив, может вызвать непредсказуемый подъем духа, эйфорию, стремление совершить отчаянный поступок. Наверное, нас подкупила красота мгновенья: Лейла Кэлвин корчилась на потертом восточном ковре, прижав руки к животу и подтянув конвульсивно подергивающиеся пятки к рюшкам своих трусиков.

Кэлвин влетает через дверь, обклеенную обоями. Сначала кажется, что он хочет миновать мой столик, но потом, резко развернувшись, он чуть ли не падает ко мне в нишу. Открываемую в обе стороны дверь без ручки между моим постоянным местом и спуском к туалетам легко не разглядеть. Она ведет к железной винтовой лестнице — кратчайшему пути на оба верхних этажа — и используется обслуживающим персоналом, когда что-то надо сделать быстро. Будучи завсегдатаем клуба, я настолько посвящен в установленные здесь порядки, что примерно знаю, кого и что этим путем доставляют наверх или вниз, хотя моему собственному телу еще ни разу не приходилось протискиваться сквозь узкую, бесшумно распахивающуюся дверку. Лицо Кэлвина — в соплях и губной помаде. Тушь с ресниц растеклась от слез. Взяв его за плечо, я собираюсь спросить, что случилось за несколько минут, прошедших после совершения нашей маленькой сделки, но он тут же вырывается из моего полуобъятья. Пристально смотрит на меня, с шумом втягивает в себя воздух, плюет мне в лицо — и, схватив за волосы, выволакивает из ниши. С недюжинной силой тащит к двери, которая только что вбросила его сюда — в, казалось бы, самом жалком состоянии.

За дверью, едва ее легкое полотно успокоилось, он валится передо мной как подкошенный и корчится на нижних ступенях лестницы, будто испытывает боль уже оттого, что лежит. Задыхаясь, осыпает меня бранью. Однако исторгать проклятия для него, видимо, тоже крайне мучительно, и вскоре слов в его бормотании и стенаниях я уже разобрать не могу. Ставлю парня на ноги и слегка встряхиваю. И вот он уже выражается яснее. Если я правильно понимаю фразы на разных диалектах, срывающиеся у него с губ, то он говорит мне, что я должен немедленно драпануть через задний двор. Моим улыбчивым соотечественникам претит запах моей мошонки. Я больше не держу его, он опускается на колени и начинает карабкаться вверх по винтовой лестнице. Юбчонка задралась, и видно, что она мокрая. Трусики с рюшками, став от влаги полупрозрачными, прилипли к заднице. Почувствовав мой взгляд, Кэлвин разглаживает юбочку, на сколько позволяет ее длина. Потом поворачивается ко мне лицом и цитирует на чистейшем nuддu-nuддu знаменитое изречение Великого Гахиса: Молодые крысы вынюхивают место, где накануне переплыла реку старая крыса. Я никогда не понимал, чего такого значительного находят гахисты в этой сентенции, тем более озадачивает меня теперь попытка применить ее в самом банальном смысле ко мне и тому человеку, который должен прийти мне на смену. На удивление самому себе, я с минуту охвачен чувством блаженства: родной Центр вновь представляется мне тем, чем он был для меня на заре моей карьеры, — оплотом знания и рукой, умеющей и дать, и взять. Я благодарю Кэлвина и протягиваю ему, уже преодолевшему на четвереньках несколько ступенек, все новые пятисотенные, которые еще остались у меня в пачке. По случайности это ровно столько, сколько я четверть часа назад заплатил ему за добытую для меня вещицу. Он прячет купюры под юбочку и показывает на дверь, за которой находится задний двор.

Нигде не написано, что Гото для иностранцев запретная территория. Ни в одном из переулков, ведущих в древнейший район города, ни пешеходы, ни транспортные средства не подвергаются контролю. Для объезда заторов, возникающих на бульваре Свободы Печати, таксисты нередко выбирают именно улицы Гото. Правда, от пассажира-иностранца на заднем сиденье потребуют в таком случае, чтобы он задернул солнцезащитные занавески и глядел на улицу; если не может без этого обойтись, только сквозь щелку меж ними. Впечатление от мельком увиденного разочаровывает. Кажется, жизнь здесь ничем не отличается от будничной суеты в других старых кварталах. Лишь когда смуглый мальчуган или худой старик размахнется, чтобы запустить в железный бок такси камнем, прильнувший к окну чужеземец вздрогнет, внезапно осознав, что местные жители считают его шпионом, выведывающим тайны Гото ради извлечения какой-нибудь выгоды.