Доктор Зиналли входит без стука. Шпайк слышал его тяжелые шаги, доносившиеся с лестницы, а также поскрипывание перил, на которые, поднимаясь, опирался врач. Зиналли подходит к нему, сидящему в кресле. В правой руке у него черный саквояж, в левой — желтая карточка. Шпайк узнает ее. Это одна из карточек Кэлвина с пророчествами, наверняка та самая, которую он нашел в предрассветных сумерках на улице и потерял — скорее всего тогда, когда взбирался наверх. Он пытается вспомнить афоризм из девяти слов, но это ему не удается. Всего лишь часов семь-восемь назад он читал его в свете лампы возле двери соседнего дома, и туманная многозначительность фразы, ее ритмичность, искусно уподобленная ритмам речей Гахиса, заставили его подумать о сомнительном увлечении Кэлвина с благосклонностью.

Зиналли ставит саквояж на пол. Распрямляет плечи и приветствует своего пациента, не говоря ни слова, только взмахом руки. Простой жест американца, живущего в эмиграции, трогает Шпайка, и в приливе мягкого юмора он и сам поднимает правую руку — на высоту, которая ему по силам. Красное от крови полотенце мокрым комком падает Шпайку на колени, но он не опускает руку. Шпайк отвечает отважному врачу, пожалуй, последнему расисту чистейшей воды, почитателю Гахиса, тем же приветствием, выдыхая при этом то старинное односложное немецкое слово, которое — будь оно отъято у злопамятной истории — сумело бы, как никакое другое, привести наши помыслы и дела в созвучие с жизнью.

«Это похоже на сказку. Некто пишет и пишет. На протяжении двух десятилетий романы и рассказы скапливаются в ящике стола. Печатать их никто не желает. Между тем на литературный небосклон катапультировалась целая команда бойко болтающих юных дарований. Очередная фройляйн-вундеркинд вытеснила свою предшественницу. Нашему же автору уже далеко за сорок. Он, может, еще и сегодня продолжал бы трудиться в безвестности, если бы не нашелся молодой и дерзкий издатель, которого мало заботило, что думают о хорошей литературе его коллеги. Осенью 1998-го в издательстве „Александр Фест“ появился наконец поразительный дебютный роман. Критики протерли глаза — и дружно пришли в восторг. Ничего подобного они уже давно не видали. Автора звали Георг Кляйн, книга его называлась Либидисси». Так Стефан Рихтер начинает статью о Кляйне в «Новой рейнской газете» (30 апреля 2004 г.).

Сказанное, конечно, можно было бы счесть преувеличением, однако ни к концу 1998 года, ни в 2004-м, когда писалась эта статья, ни сейчас, в 2008-м, интерес к прозе Кляйна не угас. Роман «Либидисси» уроженца Аугсбурга Георга Кляйна (р. 1953) действительно был признан одной из лучших немецкоязычных книг года, в 1999-м, после публикации сборника рассказов «Призыв слепой рыбы», Кляйну была присуждена премия братьев Гримм города Ханау, в 2000-м — премия Ингеборг Бахман. В 2001 году увидел свет еще один роман «из ящика письменного стола», написанный раньше «Либидисси», — «Barbar Rosa. Детективная история» (странное название намекает и на легендарного императора Барбароссу, и на нагруженный символическими смыслами цветок, и на «варварски розовый» цвет, определяющий атмосферу многих эпизодов романа). Потом были сборник рассказов «Про немцев» (2002)[11] и еще два романа, «Солнце нам светит» (2004) и «Грех Добро Молния» (2007), — все эти книги провоцировали споры в прессе и вызывали непривычно эмоциональные отклики. Литературовед Ульрих Райнер, убежденный противник Кляйна, обвиняющий его в эстетизации уродливого — в том, например, что действие его книг разворачивается в руинах или подземных лабиринтах, «во всех отношениях грязных, отвратительных, вонючих и гнусных», — возмущаясь, не может не отдать должное мастерству критикуемого им автора: «…эта его позиция aparte[12] кажется мне неприятной и безвкусной, кажется чуть ли не предательством по отношению к литературе. Предатель же — что и делает данный случай интересным — должен, чтобы получить возможность сделаться таковым, сперва овладеть писательским ремеслом и тем обеспечить себе доступ в 'объявленный мертвым заповедник поэзии', о котором говорил Стефан Георге. Кляйн, вне всякого сомнения, писательским ремеслом владеет» (рецензия на роман «Солнце нам светит», «Цайт», 26.08.2004).

Георга Кляйна критики называют неоромантиком, заблудившимся где-то «между немецким романтизмом и Кафкой, между По и Лавкрафтом», создателем «мифоманиакальной», «мнимопритчевой» прозы, изобилующей «криптоцитатами» творцом «параллельных нашему миру» миров. Сам же Кляйн в интервью газете «Вельт» (2001) сказал: «Я рассчитываю, естественно, на совершенно неискушенных читателей, которые не изучали германистику и слово „романтик“ понимают в широком смысле… С другой стороны, ни одно предложение у меня не бывает нейтральным. Оно должно доставлять удовольствие. Я, собственно, апеллирую к такому читателю, который умеет то и другое: радоваться хорошей фразе и не упускать из виду скрепы между эпизодами, далеко отстоящими друг от друга».

Что касается публикуемого романа, то, на мой взгляд, все описанное в нем достоверно. Города Либидисси, конечно, не существует, но детали его быта и истории можно увидеть во многих современных ближневосточных и североафриканских городах. Кляйн рисует в своем и нашем воображении фантастическую картину, напоминающую старинный план города, который однажды рассматривали герои романа. Средневековый картограф дополнил очертания реальных зданий планами пригрезившихся ему зданий-двойников; в реальности их еще не было, но он, благодаря интуиции, предугадал их возникновение: «Дабы найти правильный угол зрения, мы принимали самые немыслимые позы, но лишь когда ты встал на офисный стул и мы начали вращать его сиденье, перед тобой мелькнули два византийских купола, две луковицы, изображенные художником в перспективе, — когда-то видение будущего, а ныне исторический факт». Отвечая (в письме) на вопросы переводчика, сам Кляйн однажды охарактеризовал свой метод так: «Понятия 'специальный уполномоченный', 'Последнее распоряжение Федерального центра', 'ведение особо важных агентов', 'Правила свободной передачи донесений из-за рубежа' придуманы мною, но в то же время гиперреальны, ибо они проникнуты духом современной бюрократии…»

«Либидисси» в самом деле вызывает ассоциации с Кафкой, с его «Процессом». Два агента, которым поручено убить Шпайка, напоминают и тех двоих чиновников, которые приходят арестовать Йозефа К., и других двух палачей, которые год спустя приводят в исполнение приговор. О палачах у Кафки сказано: «Такая слитность присуща, пожалуй, только неодушевленным предметам»[13] (а Шпайку его преследователи представляются, когда он впервые их видит, «сдвоенным телом»). «Агенты» Кафки тоже говорят о себе «мы», они тоже непоколебимо самоуверенны («А самоуверенность у них просто от глупости»; сравните рассуждение Шпайка о том, что у его сменщика будет «наивно-уверенная походка»), и даже мотив любовной связи убийц, приехавших в Либидисси, возможно, восходит к кафкианскому роману (у Кафки: «Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой»; у Кляйна: «Наши головы соприкасались, и щеточки волос на висках проникали одна в другую»). Шпайк, в отличие от героя Кафки, принадлежит к той же системе, что и его преследователи. (Но так ли велико отличие? Йозеф К. тоже в каком-то смысле — часть системы и до поры до времени принимает ее законы.) Однако отождествление себя с системой, уравнение я=Шпайк (где Шпайк — агентурная кличка, то есть обозначение функции) никогда не было у него безоговорочно полным (недаром он вскоре по приезде в город самовольно покидает гостиницу «Эсперанца»); и даже в его сознании — примерно в середине романа — это уравнение разрушается: Шпайк вдруг начинает говорить о себе просто «я». Нечто подобное происходит и в романе Кафки. Там, как впервые показала Н. С. Павлова [14], все повествование ведется в форме несобственно-прямой речи, высказывания повествователя и героя как бы сливаются, речь героя не свободна, и только последнее предсмертное высказывание Йозефа К. (он умирает со словами: «Как собака») выражено в форме прямой речи. У Кафки Йозеф К. и его палачи противопоставляются по тому же признаку, что и персонажи романа Кляйна. Если палачи похожи на неодушевленные предметы, то Йозеф К. о себе говорит: «Всегда мне хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью». Уже перед самой смертью он думает (о той логике, которая привела к вынесению ему смертного приговора): «Может быть, забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно. Такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может».