Болтая с Фредди, мы и оглянуться не успели, как оказались в квартале тряпковаров. Человек, который только что висел на наших руках так, будто у него отказали все мышцы, на заднем сиденье такси, обтянутом кожзаменителем, ожил вновь. Задавать вопросы больше не требовалось. Рассказчика окрыляло все— заинтересованный взгляд, дружеский кивок, удивленное покачивание головой. И когда в мрачной, тесной улочке — движение по ней минуты две-три блокировал завалившийся набок вуспи, как называют здесь таксороллер, — наш гид неожиданно перешел на немецкий, ощущение было такое, словно пидди-пидди этого города и язык нашей далекой родины давно стали добрыми соседями и ступать через границу между их участками можно запросто, без церемоний. Фредди говорил по-немецки необычайно бегло — слышать столь беглую немецкую речь нам наверняка еще не доводилось. Слоги сокращались им до такой степени, что лишались гласных и сливались в звуки, похожие то на щелканье, то на хрюканье. При этом ни одно слово, испытывая столь мощное ускорение, не утрачивало своего исконного звучания.

Фредди рассказывал о начальном периоде своего пребывания в городе. Судя по всему, он был направлен в регион крупной немецкой компанией в качестве, так сказать, дозорного. На первых порах его задача заключалась в том, чтобы провести рекогносцировку местности, хотя и сулившей успех в бизнесе, но таившей в себе немало опасностей, и подготовить плацдарм для будущего руководителя филиала этой фирмы. Фредди с восторгом вспоминал, как жил тогда в «Эсперанце». Отель был охвачен настоящей золотой лихорадкой. Администрацию гостиницы возглавляла мадам Харури, блестяще воплощавшая характерный для города тип женской красоты. В туфлях на высоченных каблуках, делавших ее фигуру еще импозантнее, мадам Харури каждый вечер появлялась в баре, чтобы не только осушить бокал с бизнесменами и прочими солидными постояльцами, но и развлечь их анекдотом, каламбуром, а то и каким-нибудь оригинальным номером. Сам он — уж пожалуйста, поверьте мне, сказал Фредди — был в то время молодым тяжеловесом, однако не оплывшим жиром, а с литой мускулатурой, приобретенной упорными тренировками. И тому Фредди однажды ночью удалось совершить в баре, казалось бы, немыслимое. Кто только не пытался в те годы противостоять мадам Харури в традиционном для здешних мест гивуке, схожем с армрестлингом, — но только он смог оказать ей достойное сопротивление. Целых шесть минут понадобились директрисе с ее силой и убийственной техникой скручивания рук, чтобы припечатать его запястье к гладкому дереву стойки. В изумительно истеричном мире «Эсперанцы» эта несгибаемость сразу же принесла ему прозвище Чугунный Немец. Правда, непосредственным следствием локальной популярности стало временное удаление Фредди из города. Его тогдашний начальник, тоже молодой, но под ледяным дыханием целесообразности изрядно остывший человек, немедленно откомандировал Фредди за контрпродуктивную известность на Мальту, с зачислением в разряд ожидающих нового назначения. Из вынужденной «эмиграции» он вернулся в город через полгода страшно отощавшим — чтобы, став наполовину мальтийцем, начать все заново. Открыв баню, он создал собственную оперативную базу. И по сей день она, можно сказать, идеально позволяет ему поддерживать словом и делом главного агента его фирмы, давно осевшего здесь в качестве сменщика Фредди.

Внимание, с которым мы следили за извергавшимся из Фредди словесным потоком, ослабло, когда мы свернули в улочку, где должно было находиться жилище Шпайка. Фредди заявил, что, по его скудным данным, Шпайк снимает здесь, в квартале тряпковаров, старый домик. Но вот как этот домик найти? Чуть ли не каждое строение на длинной, то и дело мучительно огибающей прямые и острые углы улочке, кажется, служило когда-то для изготовления бумаги. Прохожие, которых по нашей просьбе спрашивал Фредди, отвечали туманными фразами. Смысл большинства высказываний, если мы их правильно понимали, сводился к тому, что, мол, вспоминая лицо инородца, наносишь вред своему здоровью. Или нам прямо заявляли, что иностранцы изо дня в день разительно меняют свою внешность, и потому все в итоге становятся похожими на провинциала, которого невесть каким ветром занесло в город. Мы долго колесили по улочке из конца в конец, пока ты не заметил, что взгляд Фредди, в противоположность его ни на секунду не умолкающему голосу, задержался на одном из домиков вторично.

Мы нашли то, что искали. Ты расплатился с таксистом, не только выложив названную им громадную сумму, но и округлив ее более чем щедрыми чаевыми, и мы поволокли почти не сопротивляющегося Фредди к строению, особенность которого он выдал своим неосторожным взглядом. Домик имел два этажа, окна первого были закрыты ставнями. Прямо над дверью висела на железном кронштейне ртутная лампа. Хромированный колпак направлял поток ослепительного света на нас и славного Фредди. Пот покрывал его изможденное лицо подобно смазочной пленке, слова отрывались от губ с предельной скоростью. Этот немецкий был близок к тому, чтобы превратиться в не поддающееся пониманию щебетанье.

Зато каким ладным, излучающим бодрость смотрелся ты рядом с этой жалкой фигурой. Время тогда прекратило для меня свой бег, служба как бы перестала существовать. Украшением, которое невзначай нащупала твоя рука в углу мягкого заднего сиденья, можно теперь полюбоваться на свету. Пущей забавы ради ты еще в полумраке салона попросил нацепить его на тебя. Эту вещицу наверняка обронила там какая-нибудь из местных красавиц — те тоже порой пользуются услугами такси. В ядовито-ярком свете перед домиком Шпайка видно, что это своего рода колье, сделанное из начинки электронных приборов. Проводки, резисторы, диодики и триодики образуют изящное кружево, отливающее многоцветьем полированных благородных металлов и лакированных покрытий. На крохотных цилиндриках и брусочках — цифирки и буковки. Отдавшись созерцанию прекрасного, склоняешься к мысли, что детальки, служившие в свое время обработке информации, выполняют некую разумную функцию и на новом месте, определенном для них искусной рукой мастера. Твой вид — с прелестным ожерельем вокруг шеи — приводит меня в такой восторг, что, кажется, я уже не слышу лепетания Фредди: оно походит сейчас на субмузыку, которая сама собой затихает, оно звучит как мьюзек [9].

Дверь домика, где проживает Шпайк, не заперта. Мы вталкиваем Фредди в полумрак прихожей. Видим дверь, которая явно ведет в помещения первого этажа, и крутую деревянную лестницу. В домике тихо, темно и пахнет затхлостью. Прежде чем обследовать его, надо сбросить балласт. Легкими тычками под лопатки ты оттеснил Фредди к торцу коридорчика. Там тускло блестит окошко в задней двери. Через нее мы с Фредди выходим во внутренний двор. Он просторен, имеет квадратную форму и пуст — если не считать трех низких круглых бассейнов со стенками из камня. Замедлив шаг, даем бормочущему что-то себе под нос Фредди пройти немного вперед. Затем ты — с короткого разбега, высоко взметнув правую ногу, — наносишь ему удар в спину. Пошатываясь, он останавливается перед одним из бассейнов. И продолжает говорить, хотя в голосе уже нет никакого энтузиазма. Издаваемые им звуки — разве что жалкий писк. Но в этом писке, в этом дыхании с присвистом и тебе, и мне вдруг слышится что-то знакомое, трогательное, далекое. Мы обмениваемся взглядами. И несомненно думаем об одном и том же — о занятиях по основам техники связи, об упорных тренировках в пустыне Невада, о долгих ночах наедине с рацией… Вспоминаем, как замирало сердце, как к горлу подкатывал комок и к глазам подступали слезы, когда в наушниках, прорвавшись сквозь хаос голосов на длинных волнах, сквозь визгливую тарабарщину чужих языков, внезапно начинал звучать наш добрый старый немецкий…

Фредди уставился в окружье бассейна с таким видом, будто объясняет что-то буйно разросшемуся там чертополоху. После удара кулаком в затылок он валится вниз, через бортик. Перекатывается на спину, обращает к нам изодранное колючками лицо. Губы еще шевелятся, им еще хочется о чем-то поведать миру. Но какие бы слова они ни произносили, те звучат слишком тихо, чтобы достичь чьих-либо ушей. Двумя-тремя наипростейшими ударами ног, усвоенными из курса ближнего боя, мы заставляем нашего говорливого земляка сомкнуть свои уста навеки. Его почти не прикрытый жирком и мускулами скелет, его зубы и череп наполняют ночной воздух громким чистым треском. Потом наступает полная тишина. Во двор не проникает даже гул моторов с бульвара, хотя перед домом он еще воспринимался как отдаленный глухой рокот.