Мои глаза, в ту пору еще зоркие в равной степени, впервые увидели Гото с реки. Она огибает квартал и холмы, на которых он расположен, полукругом. Течение слабое, в полнолуние солоноватая вода болотистых рукавов подступает к городу. От реки тогда поднимается гнилостный и одновременно едкий запах, а дети ловят бредешками и простенькими удочками вкусных окуней того вида, который в другое время поставляется на рынки города только рыбаками из дальних окрестностей. С наступлением темноты, в свете круглого небесного диска, на берег спускаются к своим кумирням киренейцы, представители одного из нацменьшинств города. Они — в традиционном голубом одеянии, над ними плывут звуки песнопений. Подростки из общин других вероисповеданий видят в таких ритуальных шествиях возможность потешить себя и, оседлав мотоциклы, эскортируют киренейцев, кружат вокруг них с завывающими моторами, оглушительно сигналят, вопрошающе выкрикивают что-нибудь непристойное, не получая, конечно, ответа. В городе бытует мнение, что молебны киренейцев в полнолуние выливаются в сексуальные оргии, однако никакими фактами это мнение не подтверждено.

Последний раз киренейцы подверглись избиению, если верить рассказам Фредди на исторические темы, тысячу лет тому назад — со стороны монгольского войска, отряды которого, двигаясь на редкость мощной лавиной от низовьев реки, подошли по ее берегам к городу, чтобы разграбить его. В последующие столетия серьезных преступлений против этого национального меньшинства не было, хотя история города богата погромами и массовыми убийствами. И это при том, что, по сложившимся у нас, иностранцев— вдали отсюда— понятиям, именно киренейская народность прямо-таки напрашивается на стихийные расправы с ней. Она малочисленна, не может за себя постоять и сразу же привлекает к себе внимание экзотичностью своих обычаев. Однако киренейцев не трогают уже тысячу лет, и это наверняка связано с тем, что они унижают себя сами — родом своих занятий. Киренейские семейства зарабатывают на жизнь удалением фекалий, а также тем, что обеспечивают город морильщиками крыс и живодерами. Тележки с впряженными в них мулами проезжают и по кварталу тряпковаров, и мне уже не раз доводилось наблюдать, как возничие очищают выгребные ямы и сгружают возле них тюки с сечкой из сухого камыша, чтобы ею можно было посыпать жидкие отбросы.

Мне самому дважды пришлось воспользоваться услугами морилыцика-киренейца. Сразу же после вселения в домик, дабы вывести в нем тараканов, и совсем недавно, когда наша крыша стала частью одного из маршрутов, по которым крысы с реки направляются к базарам. Каждую ночь Лизхен слышала шорох их лапок. Предсмертный визг тех, что попадали в расставленные крысоловки, доносился даже до меня. Киренеец приходил раз пятнадцать, чтобы ставить все новые и новые капканы — только так можно было перехитрить умных грызунов. А затем один из его сыновей караулил над нами ночь за ночью больше недели, выслеживая последних, рыскающих по соседним крышам одиночек и бесшумно укладывая их стрелой из приспособления, похожего на арбалет.

Лизхен на протяжении всех тех ночей составляла охотнику компанию. Мне это известно, потому что подросток — с робким видом и даже готовый принять наказание — спросил меня на рассвете после охоты первой ночью, можно ли девочке находиться на крыше вместе с ним. Когда я дня три-четыре спустя, нагрузившись зулейкой, поднимался по лестнице, перебирая руками перила, нахаленок, тем временем совсем осмелев, поджидал меня с вопросом, может ли он разрешить Лизхен стрелять из его лука. Ей, дескать, гак этого хочется… Вытаращенные глаза и весь мой озадаченный вид были для него, наверное, достаточным ответом, ибо он тотчас же исчез в направлении к приставной лестнице, ведущей на чердак. И я не сомневаюсь, что только он, а не Лизхен, ждал, как я прореагирую на сообщение о ее страстном желании поохотиться. По всей вероятности, она сопровождала парнишку с их общей добычей на пути в Гото, где травильщики сжигают мертвых крыс на больших серых лодках, окаймляющих берег реки. На этих плоских громадинах, похожих скорее на плавучие платформы, чем на лодки, днем и ночью дымятся костры. Из животного жира, золы, растертого в пыль камня и растительных экстрактов там варят знаменитое киренейское мыло, которое, говорят, можно теперь купить даже в Duty Free Shops[8] немецких аэропортов. Правда, крыс, даже очень жирных, для изготовления мыла не используют. Киренейцы считают их животными, некогда священными, но потом отвергнутыми Богом. Даже убив их, к ним относятся с известным уважением и сжигают на отдельных кострах, добавляя в огонь немного ладана или фимиама.

Я тороплюсь сойти к реке. Ее вод я не видел уже много лет. Сверток от Кэлвина, все еще не вскрытый мною, давит на ребра из внутреннего кармана куртки. Шагать с ним и неудобно, и приятно. Сейчас меня манит к себе пристань, где швартуются прогулочные катера: после наступления темноты они ждут жадных до впечатлений иностранцев. Списанные военные суда небольших размеров были перестроены с помощью простых средств, но не без умелости. Дабы не вызывать беспокойства, они ходят только ночью. В полнолуние, как сегодня, достаточно естественного источника света, чтобы получить представление об импозантных произведениях зодчества из голубой глины, возведенных на холмах Гото. Обратив триаду безобразных колонн к гавани квартала, Великие Врата Пророчества отстоят от воды менее чем на двести метров. А Голубой Храм, самое величественное монопортальное сооружение мира, огромное круглое здание без окон, можно хорошо рассмотреть за построенными еще в Средние века складами, как только матрос на катере направит прожекторы на его купол.

Сноп света с судна едва коснулся верхней части колосса, как раздались первые выстрелы. С берега древнейшего квартала по катеру открыли огонь. Однако малокалиберным пулям не пробить бронированную обшивку корпуса бывшего военного корабля и толстый плексиглас по периметру его палуб. Лишь один раз, по рассказам Фредди, — в смутное время, когда после гибели Гахиса прошел только год, — налет оказался результативным. По одному из прогулочных катеров пальнули настоящим фаустпатроном — старого натовского образца во франко-германском исполнении. И не промахнулись, после чего всем членам находившейся на борту туристической группы, торговцам мультимедийной аппаратурой из Сингапура, пришлось навсегда расстаться со своим бизнесом.

Место в крохотной нише, на котором сидел Шпайк, было еще теплым, когда наши руки прошлись по мягкой обивке. Обнюхивая спинку скамьи, мы ясно ощутили затхлый запах, оставленный здесь этим одичавшим типом. На столе лежала маленькая латунная баночка. С двумя одинаковыми таблетками и одной двухцветной капсулой. Ты сунул баночку в карман, и мы справились у бармена о местонахождении Шпайка. Тот сказал нам, что Шпайк с минуту как покинул клуб через главный вход. Парень, в небрежной позе облокотившийся на мотоцикл, охотно показал направление, в котором удалился старикан вместе со своим зловонием. Мы попытались догнать Шпайка, пробежали трусцой по бульвару метров сто, но поток прохожих был очень густым. К тому же наша спешка бросалась в глаза и вызывала раздражение. Когда какой-то продавец сладостей явно умышленно перекрыл нам дорогу своей тележкой и только благодаря хорошей реакции ты не полетел на мостовую, мы прекратили погоню. И, остановившись возле лоточника с кофе, удовлетворились сознанием того, что Шпайк, должно быть, давно свернул в один из переулков или взял такси. Он ушел от нас еще раз. Поскольку, однако, оставалось достаточно времени, чтобы вновь отыскать его, мы позволили себе расслабиться и не торопясь, маленькими глотками, выпить по чашке горячего мокко; ты подсластил крепкий напиток изрядной порцией ароматного, крупнозернистого коричневого сахара.

Лишь когда мы, неспешно шагая под руку, ступили на мост, то увидели луну. Очень большая, она низко висела над рекой — справа от нас. Диск был оранжевым, контур — неправильным, будто начертанным нетвердой детской рукой. Огромная луна апельсинового цвета — гордость и слава всего региона. Куль вскользь заметил, что она почему-то бродит как призрак в донесениях Шпайка. Прежде чем коротко и четко изложить суть дела, сообщить что-нибудь крайне важное, Шпайк почти всегда пускается в цветисто-путаные, с чудовищными орфографическими ошибками описания луны, ее формы и цвета. И нас тоже эта полная луна не оставила равнодушными. Поражала прежде всего резкость ее очертаний. Казалось, мы различали на краях диска ложбинки и взгорки, зубчики и расселинки… Словно кто-то вырезал его ножом из мглы городского неба.