Уже виден дом Аксома, узкое строение из серого кирпича. Остается пересечь четыре крыши, все с наклоном к улице. Аксом — наш сапожник, с того момента, как из толпы мне кинули Лизхен. Когда мы первый раз пришли к нему в мастерскую — Лизхен висела у меня на спине подобно обезьянке, — я=Шпайк принял Аксома за грека. Может быть, потому, что здесь много мелких ремесленников греческого происхождения. Но Аксом опроверг мое предположение, сказав, что корни его семейства — в одном из тех воинственных горских племен, которые некогда наносили удар за ударом по торговым связям города с внешним миром. Конец разбою на большой дороге положила Иноземная держава, когда, будучи в зените своего могущества, подвергла горные селения воздушным налетам с применением осколочных бомб и отравляющих газов. Часть тех жителей, что остались в живых, — пав духом или, наоборот, решив отныне оказывать сопротивление исключительно коварными акциями, — потянулись в город, чтобы осесть там в качестве поденщиков, уборщиков мусора, портных по переделке платья, сапожников по мелкому ремонту.

Аксом — хороший сапожник. Доктор Зиналли, по совету которого мы пошли к Аксому, пообещал скорее слишком мало, нежели слишком много. У ортопедических башмаков, а таких Аксом сшил для Лизхен уже десятка полтора, безобразный вид и какая-то странная, неправильная форма. Ни одна пара не похожа на другую. Ни один левый башмак не выглядит так, как правый, а в крашенную черным цветом кожу всегда вработана какая-нибудь причудливая деталь: полоска свалявшегося меха на подъеме, кружочек резины в подошве, кусочек старого твердого дерева в заднике. На моем лице читались, наверное, недоверие и неуверенность, когда Аксом начал неторопливо примерять самую первую пару. Подъем и пальцы на обеих ногах девочки были искривлены по-разному, но они не срослись и не были покалечены. Они привыкли скрючиваться вследствие их длительного противоестественного использования — лазания по клетке. Кожа ороговела не только на подошвах, а пальцы проявляли ужасающую подвижность, смыкаясь друг над другом или друг под другом всякий раз по-новому. Аксому понадобилось более часа, чтобы погрузить ноги Лизхен в первую пару башмаков и справиться со сложной шнуровкой, то натягивая ее, то ослабляя, то стягивая вновь. Лизхен ничем не показала, испытывала ли она при столь длительной процедуре боль. Аксом же стонал и ругался последними словами. Поставив перед собой разной высоты табуретки о трех ножках, он устраивался на них в самых странных позах по отношению к ногам и башмакам девочки. Чтобы протягивать шнурки вверх, ему часто не хватало рук. Тогда он наступал шлепанцем на одну из натянутых кожаных тесемок или дергал шнурки зубами, в то время как его толстые пальцы сжимали и мяли кожу. С тех пор процедура надевания башмаков упростилась, однако Лизхен все еще не может сменить ортопедические башмаки сама, она все еще носит каждую пару и днем и ночью, пока не потребуется больший размер.

Работа Аксома стоит дорого. Пожалуй, даже безумно дорого, ибо с самого начала он потребовал, чтобы половина вознаграждения выплачивалась в твердой валюте. Кроме того, по совету доктора Зиналли мы поддерживаем в нем хорошее настроение скромными подарками, главным образом специфическими порнофильмами индийского производства; Лизхен покупает их на видеобазаре задешево, наборами по двенадцать штук в каждом. Охотно принимает наш сапожник и деликатесные консервы, только они должны быть завезенными издалека: Аксом любит заграничные этикетки с непонятными ему надписями. Когда мы однажды забыли принести такой презент, он отослал нас назад под явно надуманным предлогом, и Лизхен пришлось еще долго ждать новых башмаков, а были они длиннее старых на каких-нибудь три миллиметра.

Чтобы попасть на крышу аксомовского жилища, я=Шпайк должен перепрыгнуть через узенький проулок — не шире человеческого плеча. Мне удается это сделать, не опираясь при приземлении на руки. Крыша у Аксома застелена свинцом. Мои штиблеты с синтетическими подошвами отрываются от раскаленного металла с отвратительным чавканьем. Люком служит старая автомобильная дверь. Сквозь оконце в ней я=Шпайк окидываю взглядом мастерскую Аксома. Сапожник изготавливает не только обувь, но и седельную сбрую, пистолетные кобуры и короткие декоративные плетки; многие здешние парни носят их, заткнув за пояс или накинув на запястье ременную петлю. Помимо того Аксом нелегально приторговывает бывшим в употреблении ручным огнестрельным оружием. Его товар разложен на полке рядом с входной дверью. Когда Лизхен примеряла новую пару башмаков, в мастерскую нередко заходил какой-нибудь потенциальный покупатель и, слегка кивнув нам, тут же оборачивался к этой полке. В доброй дюжине коробок из-под обуви хранился скромный набор пистолетов, завернутых в шелковую бумагу и чистые тряпки, — большей частью восточноевропейского или итальянского производства. Единственным оружейно-техническим раритетом — при последнем знакомстве с аксомовским арсеналом — мне показался действительно старый, но очень обихоженный английский револьвер.

Ради этого огнестрельного оружия Лизхен и отправила меня в дорогу. На чистейшем немецком наказала обзавестись у Аксома стволом. Я=Шпайк сам виноват, что несовершеннолетняя девочка разговаривает теперь со мной в таком тоне. Ошибку, повлекшую за собой все будущие перипетии, я=Шпайк совершил давно, на второй или третий день после того, как на руки мне бросили это дитя. Мы начали освобождать чердак от куриного помета, но по-настоящему изнурительной и нудной работа стала тогда, когда мы дошли до старых, твердых как камень слоев. Я=Шпайк взял с собой на чердак термос с зулейкой-колой. Напиток очень недолго поддерживал поначалу вспыхнувший во мне энтузиазм. Вскоре тело мое уже полулежало-полусидело, прислонившись к стойке стропил, а холодная бурда перетекала в меня, всасываемая маленькими глотками через соломинку. От пыли, в которую превращался помет, в глазах немилосердно щипало, и тем не менее они видели, как девочка, доставшаяся мне после внезапной смерти старьевщика, без устали огромной, не по ее рукам, отверткой скалывает кусок за куском. Я наблюдал, как скрючивались побелевшие от пыли подошвы, когда отвертка становилась рычагом, и раза два-три из меня — тупоумным комментарием к тому, на что я=Шпайк таращил глаза, — вырвались слова: «Какая прилежная Лизхен». Это было всего лишь бормотанье, не громче тех звуков, что возникали при потягивании зулейки с колой через соломинку. Однако девочка прервала работу и обернулась. Ее напудренное птичьим пометом лицо показалось мне в своей верхней трети таким неимоверно широким, таким прямолинейно треугольным и равномерно белым, что только тупое повторение короткой фразы позволяло воспринимать его более или менее спокойно. И потому из моего горла, вызывая такое ощущение, что все там страшно пересохло, раз за разом как-то по-козьи выблеивалось нелепое своей немецкостью имя. Пока оно не начало сливаться с чужим лицом.

К послеполуденному чаю на помпезной, обрешеченной изящными деревянными столбиками террасе «Эсперанцы» в знак приветствия со стороны дирекции гостиницы нам подали в серебряном графине охлажденную льдом зулейку. Еще не сделав первого глотка, ты понял, что этот напиток придется нам по вкусу. Но — как, наверное, и полагается врачам, находящимся в командировке, тем более посланцам всемирной благотворительной организации — мы лишь осторожно пригубили содержимое бокалов, изобразив затем на лицах двойственность ощущений.

Закончив комментировать видеоленту, Куль дал нам взглянуть на фотографию, которая казалась ему сомнительной. Ее, по словам нашего инструктора, сделал один итальянский папарацци, увлекавшийся съемками в бывшем квартале эгихейцев и в квартале увеселительных заведений неподалеку от Гото. Отлично зная, сколь заманчив и привлекателен декаданс, итальянец искал близости с осевшими в городе иностранцами. На фотографии будто бы виден Шпайк, и потому, сказал Куль, несмотря на свои сомнения, он не имеет права утаить ее от нас. В нижней части снимка на переднем плане мы смогли различить обнаженную руку и стройный, в меру мускулистый член. Рука, скорее всего, принадлежала подростку. Кончиками большого и указательного пальцев она держала пустую стеклянную розетку. На заднем плане виднелась вторая мужская фигура, с нерезкими очертаниями, хотя голова и торс занимали большую часть снимка. Левым виском человек прислонился к пестро разукрашенной колонне. Кроме белого полотенца вокруг бедер на нем ничего не было. Лицо выглядело размякшим, сонным. Правый глаз закрыт, левый полуоткрыт и смотрит в камеру как-то странно — тупо и в то же время пристально. Куль не захотел, чтобы мы взяли снимок с собой. Нет никакой уверенности, что на нем действительно запечатлен Шпайк, сказал он. Служба научила принимать в расчет варианты с наихудшим исходом, но то, что Шпайк мог так измениться, — из разряда фантастических предположений. Мы согласились с Кулем. Нам было известно, что непривычный климат побуждает многих иностранцев к чрезмерному потреблению зулейки и различных лекарств; взаимодействие того и другого быстро приводит к разбуханию тела. Однако лицо на фотографии было абсолютно лишено характерных черт, отсутствовали и следы мимики, которая отличала бы только это лицо. В нем было что-то монгольское, даже лунообразное, и ни одна деталь на этой желтоватой округлости не напоминала того Шпайка, с которым вчера нас познакомил видеофильм.