— Не может быть звеньевой пионерка, позволившая списывать свои работы, — шумел он.

Тогда снова выступил Максим. Никто из ребят и не знал, как волновался их вожатый, какие сомнения тревожили его. Он понимал, что слова Нагорного справедливы и на первый взгляд совершенно правильны. Галина — звеньевая. А какой она подала пример пионерам? Оправдывает ли ее раскаяние? Может ли она остаться звеньевой?

И в то же время вожатый был уверен, что переизбрание звеньевой — опасный путь. Разве не достаточно знал он эту светловолосую девочку, лучшую пионерку, с открытым и чутким сердцем, такую нежную и стыдливую? Разве не будет для нее это переизбрание страшным ударом?

— Иначе говоря, — ты, Нагорный, требуешь для Кукобы самого тяжелого наказания? — спросил вожатый. — Может, ее посадить в бочку и бросить в море? А может, ее отправить за тридевять морей к самому Кощею бессмертному? Тяжелое наказание? Ну, конечно! Ты прав! Но не надо забывать и того, почему Кукоба в свое время была выбрана в звеньевые. Чем заслужила она эту честь? Она заслужила ее отличной работой, безукоризненным поведением. И она очень хорошо выполняла свою работу…

— Нет, я думаю, тяжелого наказания не надо, — вырвалось у Нагорного.

Все засмеялись.

— Ишь какой! Да ведь ты сам только что…

— Я думал, это не тяжелое наказание.

— Не тяжелое? А что же это? Награда?

— Я думал, что…

— А ты еще подумай!

— Только быстрее…

Нагорный молча оглядывался по сторонам.

Потом махнул рукой, засмеялся и сел на свое место.

Будто тяжелый камень скатился с плеч Максима. Кукоба осталась звеньевой.

С собрания Галина возвращалась домой уже вечером. Тяжелое настроение, мучившее ее весь день, понемногу уходило от нее. Да, это случилось с ней в первый и в последний раз.

И от этой уверенности таяли и исчезали все ее тяжелые, неприятные мысли. Только в сердце еще ворочался какой-то назойливый, злой червячок. А что за червячок — Галина не знает и сама. Неужели обида? Нет, это что-то другое.

Уже возле самого дома девочка услышала за собой шаги и обернулась. Остановилась. За ней шел Сашко Чайка. Он остановился тоже. Он стоял возле каменного забора, неподвижный и молчаливый. Разве ему тоже удобнее итти домой этой дорогой?

И вдруг Галина понимает, какой червячок беспокоит ее сегодня. Конечно, своим поступком она оттолкнула от себя Сашка. Недаром целый день он избегал встречи с нею. Ему неприятно было говорить с ней, он, наверно, был бы доволен, если бы ее исключили из отряда. Но почему тогда он молчал на сборе? Ни одного слова не сказал ведь Сашко.

Сашко стоит в тени возле высокого забора. Галя поднимается на крыльцо и останавливается. Ей видно, как по другую сторону каменного забора месяц мостит серебром извилистую дорожку, к морю. Сколько раз бегала Галя по той дорожке на берег с ним, с Сашком! За забором — белый поток лунного света; а Чайка стоит в тени, застывший, неподвижный. Что, что это значит? Почему он такой? И разве… разве здесь его дорога к дому?

И вот Галя видит, как Сашко срывается с места. Ну да, теперь понятно: он нечаянно столкнулся с нею, и теперь, чтобы не встретиться лицом к лицу, он сейчас повернет в переулок. Но что это? Сашко бежит… Сашко бежит прямо к ней. Галина слышит его дыхание, он быстро взбегает на крыльцо. Он стоит перед ней потупившись, не смея поднять глаз, и тихо говорит:

— Галина… Ты прости меня. Я думал, что… нет, я ничего не думал. Ничего, Галина. Я не знал… а ты… ты записку мне написала, а он… Олег отнял ее… и… и…

В эту минуту луна, верно, выкатилась из-за угла дома, потому что, когда Сашко поднял голову и взглянул на Галину, все лицо его было залито лунным светом, а глаза его так и блестели от этого сияния.

Им открыл дверь Галин отец. На его лице было то непередаваемое и хорошо знакомое Гале выражение, когда за деланным спокойствием он прятал радостное и необычайное волнение. Это заставило девочку насторожиться. А отец, поздоровавшись за руку с Сашком и пропуская детей веред, легонько тронул Галю за плечо:

— Приготовься, дочка.

В ту же минуту Галя все поняла. Она еще не смела верить своему счастью, но взгляд ее упал на большой чемодан в передней. Вырвался сдавленный крик, и она бросилась в комнату. За Галей поспешил и отец.

Сашко остался один. За Галиной пойти он не посмел, а о нем, кажется, забыли. Мальчик услышал за дверями женский крик, быстрые шаги. Кто-то не то смеялся, не то плакал — разобрать было трудно. «Мать приехала», догадался Сашко.

Минутку Сашка прислушивался. Суета за дверями не прекращалась. Потом стало тихо — вероятно, Галина и мать перешли в другую комнату. Мальчик еще постоял немного, подождал. Потом надел картуз и тихо вышел на крыльцо.

— К ней вернулась мать, — радостно прошептал он и, сорвавшись с места, со всех ног бросился бежать по переулку, залитому луной, туда, вниз, навстречу ночному морю, навстречу свежему ветру, что прилетел за тысячи миль.

На берегу Сашка увидел одинокую фигуру, молча стоявшую среди камней. Удивленный мальчик узнал Олега Башмачного.

— Ты что тут делаешь — спросил Чайка.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— А я тебя, — ответил Башмачный.

— А зачем ты отнял запишу у Галины? спросил Сашко.

Олег молчал. Может, потому, что он и сам не знал, зачем. Ведь не для того же, конечно, чтобы отомстить Гале за брошенное ею слово «дуpaк»! Прежде всего на этот поступок толкнул его тот самый задира, который всегда сидит в нем. Очень уж было велико искушение подразнить Галину. Да и не читал бы он этой записки перед классом. Наверное, не читал бы. Просто не мог победить соблазна списать у отличницы трудное задание:

— Ну, чего молчишь? — снова спросил Чайка.

— И охота тебе! вдруг мягко и примирительно заговорил Олег. — Ах ты, Чайка, чайка, чаечка! А крыльев-то и нет! Не полетишь ты за море, Чайка. А смотри, какое оно, море-то! И края нет! Что? Знаю, есть край. Это я так сказал, для поэзии. Разве тебе только одному поэтом быть?

— Подумаешь, какой! На море разговор, перевел. Ну, счастье твое, что порвал записку. А то бы…

— А что было бы?

— Бoкca дал бы тебе хорошего.

Сашко увидел, как живо повернулся к нему Олег.

— Ты бокса?

— Я бокса.

— Ты — мне?

— Конечно, тебе.

— А на обеих лопатках давно лежал?

— Давно.

— Еще хочешь?

— А ты сначала умойся.

Башмачный чуть не захлебнулся, так удивили его эти неожиданные хвастливые слова. Да еще от кого? От Сашка Чайки! От того самого Чайки, который и двух минут не устоит против него, Олега. От того самого Чайки, который только и знает, что писать стихи да дружить с девчонками.

— Слушай, Сашко, — почти нежно и в то же время с глубоко скрытой тревогой выговорил Олег, — слушай, Чайка, шутишь ты, что ли? Жалко мне тебя, Чаечка. Это у тебя от усиленного ученья, наверное. Или какой-нибудь винтик в голове развинтился. Ты же знаешь, я вчера Кошеватого уложил. Семиклассника!

— Не задавайся, Башмачный! Я тебе не Кошеватый. Я тебе — Чайка! Слышал?

— А я знаешь кто? Я — Морской Орел! Слышишь? И так потеребит сейчас этот Орел Чайку, что только перья полетят над всею Слободкой! Только без бокса. Жалко мне тебя бить, Сашко. Да и зачем? Я тебя и так сковырну одним пальцем… Вот так…

Башмачный схватил Сашка за рубаху и рванул к себе. От неожиданного рывка Сашко шатнулся в сторону и сразу же обеими руками с силой обхватил Олега.

Два тела сплелись в одно. Башмачный сразу почувствовал силу Сашиных объятий и это поразило его, но ловким движением он наклонил голову своего противника и всем телом навалился на согнутую спину Сашка.

У Чайки перехватило дыхание. Такой охват головы не разрешался никакими правилами борьбы, и Чайка это знал.

— А, ты так! — прохрипел он, стараясь освободить голову из тисков. — А, ты так!

И, с силой упершись обеими ногами о землю, Сашко внезапно ринулся вперед. Олег отступил, но Сашиной головы не выпустил. Высокий камень задержал отступление Башмачного. Он остановился и снова навалился на Сашину спину, стараясь изо всех сил повалить товарища.