К холуйским
[3] мужикам пришло издалека
Письмо Максима, земляка
(Бедняга, числяся в «смутьянах».
Спасал живот в заморских странах).
Письмо гласило так: «Писал я вам не раз
Об удивления достойном
Иконном мастере, Феодоре покойном.
Уж подлинно, что был на редкость богомаз;
Ну, прямо, так сказать, светило:
Я не видал ни в ком такого мастерства.
Но от икон его, их сути-естества.
Меня всегда мутило.
Сиди три года, разбирай:
Что это у него? По надписанью — „Рай“,
А бесы лезут отовсюду.
Без беса обойтись не мог он никогда.
Про „Ад“ и говорить не буду,
Да не в чертях беда, —
Беда, что дьявольские рожи,
По злому умыслу покойника, похожи
На тех, кому б должна молиться слобода.
На тех, кто в черные года
За угнетенный люд терпел позор, глумленье,
Ложился под топор и шел на поселенье.
А нынче слух идет, что сделать их хотят
Потехой уличных ребят,
Что слободские скоморохи,
Лишась последней крохи
И смысла и стыда,
Не разобравши — что, куда,
Ища занятности в зазорных небылицах,
Хотят изобразить всю „чертовщину“ в лицах.
Что ж это?! Не бранясь пишу и не грозя:
Стыдитесь! Пошлости такой терпеть нельзя!»
Чрез день-другой письмо Максимово гуляет
По всей по слободе.
«Прав парень аль не прав, — заспорили везде, —
Что дядю Федора он этак охуляет?»
Но надо как-никак Максиму дать ответ.
И вот сошелся на совет
Десяток богомазов местных,
Всей слободе известных.
«Максим нам, братцы, не указ!» —
Решил так первый богомаз.
«М-да, — промычал второй, — пришлось бы всем
нам скверно,
Будь у Максима власть».
«Видать, что был бы яр».
«Из наших бы икон костер сложил, наверно».
«Что взять с него? Простой маляр».
«Картинки не дал без изъяна:
Что ни лицо, то облизьяна».
«А дядю Федора поносит так и сяк».
«Зазнался».
«Сказано: босяк».
«Хе-хе! А лез в „передовые“.
„Ему б давно в городовые!“»
