Козубенко даже шапку снял и сел к столу.

— Это же, ты понимаешь, увеличит запасы горючего как раз на триста процентов! То есть как бы станет железных дорог в три раза больше, чем сейчас! Всю страну покроем густой сетью дорог, как во Фракции. Да что там Франция! — сразу же перебил он себя. — Никакой Франции это и не снилось. Ты же понимаешь: экономичный котел — это экономия для всей промышленности! Заводов настроим, куда там старым кузням, что у нас по задворкам стоят. Огромных, с миллионной продукцией!..

Козубенко вдруг задумался и притих.

— Хотя, знаешь… — мечтательно протянул он, — я еще окончательно не решил. Может, я механику брошу и на электрику пойду. Пар, в принципе, уже отмирает. Кончается век парового котла. Будущее, конечно, за электричеством. Надо строить громадные, ну прямо колоссальные электростанции. Чтобы подавать ток на район большого радиуса. Надо всю страну разбить на такие районы, и в каждом районе свой электроцентр. На полмиллиона, возможно, на миллион киловатт — сейчас разве скажешь? Я это высчитаю, когда вернусь домой. Ну, кто, кто, скажи ты мне, кроме самого народа, кроме пролетариата, на это способен? Да никакой капиталист или там капиталистический синдикат…

Он оборвал себя снова, схватил шапку и покраснел.

— Фу ты, черт! Вот этак размечтаешься!.. Мы с тобой сейчас к Шумейко побежим. Бумажку эту, — он похлопал себя по карману, — которую наша козырь-дивчина привезла, надо передать немедленно в комитет. Я думаю, следует напечатать ее и разбрасывать среди народа! Пошли.

Он подтолкнул Зилова и быстро зашагал к двери. Взявшись за ручку, он остановился еще на минуту.

— А может… может, мне сделаться инженером-путейцем? Железные дороги — это же нервы государства! Тут надо строить без конца. Вот ты, — он печально вздохнул, — в гимназии учился. Крепко я тебе завидую. Молодец твой старик, что тянул из себя жилы для твоей науки. Ты пойдешь в университет и через четыре года человеком станешь, а мне… Слушай, вот со всей этой мразью разделаемся, ты мне, пожалуйста, по алгебре и языкам помоги? — Он прикрыл дверь и взял Зилова за лацкан пальто. — Я тебе признаюсь. География, геометрия, физика там — это мне, ну прямо, как будто и раньше знал. А вот языки и еще алгебра, сам никак не проверну. Я и на паровоз когда иду, в поездку, непременно с собой что-нибудь такое захвачу, или просто так, всегда какая-нибудь книжечка при мне. — Он полез в карман и вытащил оттуда обтрепанную, замусоленную книжонку. Первая страница отсутствовала. Это был учебник немецкого языка «Глезер и Петцольд». — Видишь? Их габе, ду гаст, ер гат… Презенс, имперфектум и футурум — это я уже прошел, а вот как дошло до конъюктивов… Ну, поехали! — вздохнул он и спрятал книжку в карман. — Я думаю, можно будет и теперь между делом немного подзаняться. Надо быть готовым. Петлюровцев прогоним, и тогда что ж? Советская власть откроет университеты, и я на ту осень экстерном пойду…

Он раскрыл дверь, и холодный, влажный ветер встретил их сразу же за порогом. Непогода разыгралась не на шутку.

Козубенко поднял воротник и закончил свою мысль:

— Я, понимаешь, Ваня, вот уже три года, как кочегаром езжу. Побывал я, значит, в Одессе, в Киеве, в Могилеве, в Волочисске. И я уж, брат, не тот, каким был три года назад. Прямо скажу, человек я цивилизованный. И жизнь вижу перед собой, как дорогу во время рейса, пускай и ночью. Если не вижу глазом, догадываюсь, ну, просто чувствую. Где спуск, где подъем, по самому движению, вот так, нутром, сердцем, понимаю. Или еще, как колеса бьют о стыки и как золотник покачивается… Вот так и в жизни. Где знаешь, а где просто нутро тебя толкает, ведет… Ну, молчок!

Они вышли на улицу, а здесь надо было уже идти быстро и молча. Дождь припустил еще шибче. У семафора на одесской все еще гудел О-ве. То там, то тут, то ближе, то дальше, щелкали одинокие выстрелы. То ли кого-то грабили, то ли подбадривали себя патрули, а может, просто развлекались с похмелья гайдамаки.

Похороны были печальные и короткие.

Каждую могилу копали на двадцать покойников и все в один ряд, вдоль насыпи крайней запасной колеи, в отдаленном, за территорией станции и города, тупике. Грунт в глубине оказался там глинистый, мягкий, верхний слой чернозема не превышал и полуметра, по рыжим стенкам могил он стекал теперь широкими черными потеками. Дождь с вечера так и не утихал, бугры глины размокли и расплылись.

Тела умерших репатриантов пролежали в вагонах больше десяти дней. Осенние туманы ползли от железной дороги к городу, отравляя воздух запахом разложения и тлена. Крысы табунами шныряли вокруг моргов, и пошел уже слух, что вслед за сыпным тифом идет чума.

Петлюровская власть производила в городе и окрестных селах обыски и аресты, занималась мобилизациями, реквизициями и облавами, но вопрос о репатриантах ее не волновал. Делегатов отряда санитаров-добровольцев, которые пришли просить помощи, прогнали вон и пригрозили расстрелять, если трупы погибших от эпидемии не будут ликвидированы немедленно силами отряда и любым способом.

Тогда рабочий Совет выдал своему представителю неограниченные полномочия. В службе линейного ремонта реквизировали сотню лопат. Слесарь Тихонов отправился в гимназию и объявил полтораста гимназистов средних и старших классов мобилизованными. Полсотни сразу же сбежало. Тогда явился Козубенко с десятком комсомольцев, вооруженных винтовками.

Под конвоем гимназисты прибыли вечером на назначенное место. Там пылали уже разожженные Лелекой, Черногузом и Боцяном большие костры. Они прогревали землю, давали свет и тепло. В рыжем туманном мареве копошились серые съежившиеся детские фигурки. В течение ночи две сотни детских и юношеских рук и вырыли эти полтора десятка братских могил…

Утро наступило поздно, сумрачное, промозглое.

Наконец Сыч подал знак. Могилы стояли раскрытые, все как одна. Загремели засовы вагонов-моргов. Гимназисты выстроились длинной шеренгой. Каждую лопату держали двое — один за конец рукояти, другой за лезвие. На две лопаты, поперек, санитары клали покойника. Тогда четверо гимназистов спускались с ношей по насыпи вниз. В могилы трупы укладывали штабелями, в два ряда.

Ветер дул непрерывно, налетал стеной, толкал в спину, подбивал полы шинелей под колени. Гимназисты скользили на мокрой глине, падали в грязь, оступались в ямы на кучи мертвых тел.

Сыч шел сзади с ведерком и заливал могилы белой известью. Потом наскоро насыпали холмик.

Слесарь Тихонов стоял со списком и ставил крестики возле фамилий. Но крестики выстраивались чаще против пустой графы. Большинство умерших не имели документов, и имена их остались неизвестны.

Когда вагоны уже опустели, а пятнадцать желтых мокрых холмиков вытянулись в ряд, Тихонов подписал под списком:

«И еще сто тридцать семь мертвых тел неизвестных репатриантов».

Сербин, Макар, Золотарь, Козубенко и представитель от гимназистов поставили внизу свои подписи. Неловко потоптались некоторое время на месте, словно еще что-то следовало сделать. Стах шмыгнул носом: его прохватила осенняя сырость. Он окинул взглядом весь ряд могил из конца в конец.

— Званье козачье, — буркнул он, — а жизнь собачья. Дожили и до того, что нет уж больше ничего… — Он натянул кепку на самые брови, повернулся на месте и торопливо заковылял прочь.

Гимназисты сорвались все разом и, взбежав на насыпь, опережая друг друга, кинулись в вагоны-летучки.

Сербин снял шапку и посмотрел вокруг. Но сеял частый дождь, холодный ветер трепал мокрые от пота волосы, голова болела, и шапку он тут же надел. Направо и налево, за городской чертой, простирались черные, незасеянные поля. Крестьяне не захотели сеять озимые для оккупантов. Городские земли лежали тоже черные, но вспухшие тысячами мелких холмиков, утыканных нескончаемыми рядами маленьких деревянных крестов. Со всех сторон, почти кольцом, опоясывали город и станцию огромные широко раскинувшиеся кладбища. Русские, украинцы, татары, грузины, поляки… Рабочие и крестьяне всех наций Российской империи покоились здесь. С ними рядом лежали и немцы, венгры, чехи, хорваты, румыны… Четыре года империалистической войны крупные прифронтовые лазареты хоронили здесь умерших от ран. Они сложили головы за царя, императора и короля… Перед войной здесь стояли густые грабовые леса, они окружали станцию и город. Мальчиком Сербин собирал в этих лесах немало грибов. Но леса вырублены и сожжены в паровозных топках. Грабовые обрезки пошли на могильные кресты, двенадцать вершков на шестнадцать. На крайних холмиках крестов уже не было, Лелека, Черногуз и Боцян сожгли их сегодня ночью, прогревая землю под могилы репатриантов. Неизвестных репатриантов…