Растерянные, не найдясь, что ответить «немцу», мальчики отошли, озадаченно переглядываясь.

— Послушай, — заговорил Сербин, — но ведь они говорят по-русски. — Сербин был сыном местной библиотекарши.

— Не по-русски, а по-нашему, — поправил его Туровский, сын почтового чиновника из местечка, — по-малороссийски…

Зилов, сын орловского рабочего, молчал, совершенно сбитый с толку. Наконец он задал свой очередной вопрос:

— Как же так, ребята? И наши и их солдаты говорят на одном языке?

Эшелонов с ранеными не было до позднего вечера. Их задержали где-то на полустанке, в десяти километрах. Сперва пропускали на запад эшелоны с частями, перебрасываемыми на фронт. В приграничных районах шли упорные бои. Австрийская армия перешла на нашу территорию.

Мы ходили группками, плечом к плечу, и тихо, взволнованно разговаривали. Несколько абитуриентов нашей гимназии уже ушли в юнкерские училища. И училища эти переведены на военное положение. Вместо трех лет обучение в них продолжается всего несколько месяцев. Через полгода они будут уже настоящими взрослыми людьми и, конечно, героями. Счастливцы!

Две сотни подростков прогуливались по перрону воинской рампы, исполненные чувства собственного достоинства и гражданской гордости. Ведь на левом рукаве у каждого из нас белела повязка и на ней пламенел красный крест. Ах, эта белая повязка с крестом вызывала такие сладостные чувства! Казалось, она так и кричала каждому встречному: глядите, этот мужественный юноша, эта храбрая девушка, они уже не дети, они тоже взрослые! Гимназисты были в своих лучших, новых костюмах, гимназистки повязали в косы кокетливые разноцветные бантики.

Вдруг на рампе началось какое-то движение. Врачи и сестры милосердия в белых халатах засуетились и стали переговариваться между собой. Взволнованным голосом сзывал гимназистов Богуславский. В конце рампы музыканты наспех продували свои трубы. Тромбоны, валторны и кларнеты коротко покашливали на разные голоса.

Мы построились. Первый эшелон с ранеными, оказывается, уже вышел с поста и был сейчас в пяти верстах. Перед нами появился комендант рампы. Он коротко сообщил нам, каковы наши обязанности. Мы должны были выводить легкораненых из вагонов и препровождать их в столовую. Тяжелораненым следовало относить еду в вагоны. Кроме того, надо было носить за доктором и сестрами ящик с бинтами, ватой, йодом и другими медикаментами. А главное — это приветствовать героев, выказать им наше восхищение, наш восторг.

Затем перед подтянувшимися, стройными рядами гимназистов предстал шитый золотом синий мундир директора. Директор был при всех орденах, и на левом боку у него висела коротенькая, чиновничья шпага. В таком параде мы видели его только в «царские» дни и большие праздники.

Директор волновался. Он окинул нас быстрым взглядом и махнул рукой. На напутственную речь у него уже времени не оставалось: под семафором у первой будки вдруг появились три светящиеся точки. То были три фонаря на груди паровоза. Они все росли, увеличивались. Первый эшелон подходил.

Директор снова махнул рукой.

— Господа! Послужим же вере, царю и отечеству! — Он чувствовал себя генералом Скобелевым на белом коне.

— Ура! — прокатилось по нашим рядам, взволнованно и гулко.

— Ура! — исступленным воплем, не в лад вырвался голос Кашина и испуганно умолк.

— Кашин, — автоматически прогнусавил директор, — когда начнутся занятия, вы отсидите без обеда пять часов…

Конец фразы был заглушен шумом поезда. Промелькнул паровоз с шифром С-815. Закоптелое лицо под черной фуражкой с двумя рядами серебряного галуна — помощник машиниста Шумейко. Состав вела бригада нашего депо. Проплыла длинная цепь красных вагонов со знакомой надписью «40 человек 8 лошадей».

Нас била мелкая нервная дрожь. Зубы цокали от восторга и волнения. В конце перрона грянул оркестр — торжественно и лихо.

Для эвакуации в тыл первых раненых еще не было специальных санитарных поездов. Им подали обыкновенный порожняк из-под воинских эшелонов. Несколько часов тому назад эти вагоны доставили на конечную прифронтовую станцию очередную армейскую часть. По сорок человек или восемь лошадей на вагон. Теперь они возвращались за новой партией. Их-то и использовали под раненых.

Взволнованные, возбужденные, взбудораженные, под гром оркестра мы кинулись к вагонам. Сердца наши трепетали и чуть не останавливались. Сейчас мы увидим героев, настоящих живых героев, проливших кровь свою за «веру, царя и отечество»! В оркестре звучали молитвенные аккорды «Коль славен». Растерянно остановились мы в дверях…

Вагоны встретили нас черными провалами своих пугающих недр. Света внутри не было. И из этой неизвестно что сулящей, непонятной, жуткой тьмы никто не вышел нам навстречу. Словно там, в леденящей душу глубине и темноте, никого и не было.

Там не было никого, но было там «что-то». Что-то такое, от чего наши вознесенные восторгом сердца сразу упали и взбудораженные души сникли. Оно шевелилось, всхлипывало, стонало, хрипело, задыхалось и проклинало. Поток проклятий — прежде всего целый поток проклятий — встретил нас на пороге этих вагонов страдания и смерти.

Мы отпрянули, мы отступили назад.

Возле паровоза с пучком пакли в руках стоял помощник Шумейко. Молодой парень-кочегар держал масленку с длинным, тонким носиком. Из небрежно наклоненной масленки масло падало на землю большими черными каплями.

Кочегар и Шумейко смотрели на нас, на поезд, на вагоны, выстроившиеся вдоль перрона. Они были бледны — даже сажа и угольная пыль не могли скрыть этой бледности.

— …Как скотину… — прошептал молодой кочегар, ни к кому не обращаясь, но так, что мы слышали. — Привезли… Отвоевались, и… как скотину… Такое там!..

Шумейко встрепенулся и бросил гневный взгляд.

— А туда ты их… по их, что ль, желанию вез?… Солдат-то! — Он опомнился и быстро поднялся на паровоз. — Козубенко! — оглянулся он. — Масленку как держишь! Масло капает! Гляди!

Мало кто из встречавших первый эшелон патриотов остался, чтобы встретить и второй, подошедший через полчаса и ставший на соседней колее. К утру этих эшелонов уже стояло восемь в ряд. Над территорией воинской рампы, казалось, гудел на одной низкой ноте какой-то странный инструмент. То сливались в один звук стоны, вздохи и безумные выкрики из черных пастей вагонов. Этот гул глухой, тихой августовской ночью слышен был за километр от эшелонов…

К утру из двухсот гимназистов и гимназисток на рампе осталось не больше трех десятков. Из наших были Пиркес, Туровский, Зилов, Сербин и Макар.

Мы встретили новый день зеленые, похудевшие, с провалившимися воспаленными глазами. Рукава засучены, руки — чуть не по локоть в черной запекшейся крови. Мы прожили одну ночь, и страшная эта ночь была прекрасна. Несколько часов назад, только вчера вечером, мы пришли сюда просто чудаковатыми, оголтелыми четырнадцатилетними мальчишками, с жаром мечтающими о неведомых еще тайнах жизни. Прошла одна ночь, — мы даже не спали, — но мы уже не были только мальчишками.

Матч с Одессой — со сборной командой одесских средних школ — состоялся в положенное время. Тридцатого августа, за два дня до начала учебного года. Это был ежегодный, традиционный прощальный каникулярный матч.

Точно в четыре двадцать прозвучал первый (длинный) свисток рефери. Это означало, что туалет уже полностью закончен: тело, после холодного душа, растерто турецким полотенцем, бутсы зашнурованы, голова повязана мокрым носовым платком. Синие с красными воротниками фуфайки и черные трусы — это мы. Красные с черными воротниками фуфайки и белые трусы — одесситы.

Точно в четыре двадцать пять раздается третий, и последний, длинный свисток рефери.

С этим свистком жизнь как-то озарялась и все вокруг становилось совсем другим. Сердце вздрагивало, но не успевало уже взволнованно забиться. Бодро вступал духовой оркестр, и многотысячной стаей взлетали звонкие аплодисменты пылких зрителей: от угловых флажков, друг другу навстречу, команды коротким клином выбегали на середину поля. Восторженный азарт — от радостного ощущения своего крепкого тела, от предчувствия упорной борьбы, от патетического голоса оркестра, от этих дружеских аплодисментов, от сознания молодости и бесконечности твоей долгой-долгой еще и, вне сомнения, счастливой, пленительной жизни — восторженный азарт охватывал сердце и распирал грудь. Когда футболист бежит от углового флажка на середину поля для начала матча — он переживает свои лучшие минуты.