Дверь тихо отворилась, и оттуда показалась Шаина голова. Макар не стал ждать, пока Шая покажется весь.

— Шаечка! — кинулся он. — Ты понимаешь, Шаечка…

Но неожиданно Шая остановил его. Он вышел в коридор и осторожно прикрыл за собой дверь.

— Тихо, Макар! Послушай, Макар, будь другом… Понимаешь? Ты зайдешь ко мне завтра… Ладно?… Понимаешь?…

— Но почему?! — вдруг возмутился Макар. — Я должен тебе рассказать! Я сейчас прочитал…

— Ты мне это завтра расскажешь. — Шая взял его за руку и отвел в сторону, подальше от дверей. — Понимаешь, тебе я могу это сказать… У меня ночует… один студент… Понимаешь, он бежал. Он нелегальный. Понимаешь? Он не хочет, чтобы его кто-нибудь видел. Это товарищ брата… Герш дал ему мой адрес… Я тебе завтра расскажу. Тебе я это могу доверить… Он бежал из-под ареста… Социал-демократ. Ты слышал?… Ну, так я тебя прошу…

Макар вышел. Ночь была темная. Фонари в городе не горели. Каждую ночь бродят по небу немецкие аэропланы. Социал-демократ. Ну конечно, Макар понимает, что он не хочет, чтобы его видели. Но ему, Макару, так хотелось бы посмотреть на социал-демократа! Какое стечение обстоятельств! Но кому же рассказать! Социал-демократа Макар до сих пор не видел ни разу.

За углом жил Зилов. Макар перебежал через дорогу и скрипнул калиткой. У Зилова тоже светилось. Макар проскользнул к окну и постучал в стекло. Свет в комнате мигнул. Послышался скрип отодвинутого стула. Кто-то прошел мимо окна. Потом брякнула щеколда.

— Кто там? — спросил голос Зилова.

— Это я, Ваня…

— Ах, Макар? — Щеколда открылась. — Только, пожалуйста, тихо, у меня совсем больна мать. Она только что уснула…

— Я тихо, тихо, я совершенно тихо…

Поднявшись на цыпочки, прижав руки к груди и даже раскрыв рот, Макар тихонько вслед за Зиловым пробрался через кухоньку. В кухоньке за перегородкой спала больная Ванина мать. Они вошли в комнату. Постель была застлана и смята. Лампа стояла на стуле рядом. Тут же раскрытая книжка. Зилов лежал на кровати и читал.

Макар сел на второй стул. Он не снял фуражки, не расстегнул шинели, не скинул даже галош. Глаза у него расширились, руки он прижал к груди.

— Ваня, — прошептал он. — Послушай, Ваня…

— Что случилось, Макар?

— Вообще, Ваня… я только что прочитал… Я только что прочитал… Ты понимаешь… — Макар задыхался. Он слишком быстро бежал. А может быть, то, что он прочитал, было для него слишком важным.

Зилов криво улыбнулся. Конечно, на его месте улыбнулся бы каждый. Что же Макару и делать, как не читать? Опять, верно, какой-нибудь гуманист нового времени.

— Я прочитал… я прочитал… я не могу тебе сказать… Это, понимаешь… Я только теперь… Ах, какой же я был дурак! Я и не знал… Только теперь я понимаю…

— Что ж ты прочитал?

Но Макар не ответил. Его прозрачные глаза только сейчас приобрели осмысленное выражение. Они что-то увидели, на чем-то задержались. Взгляд Макара был неподвижно устремлен на книгу, лежавшую возле лампы. За взглядом он и весь потянулся туда.

Он схватил книгу и поднес ее близко к глазам.

— И ты… И у тебя… А… а откуда ты ее взял? — Он был ошеломлен.

— А ты?

— Я… понимаешь… Я не знаю… я не заметил… Может быть, где-нибудь случайно…

— Между своих книжек?

— Да, да…

Зилов засмеялся.

— Ну, ладно. Это я тебе подсунул.

— Ты?!

— Я. Мы решили попытать наших хлопцев. Начали с тебя. Я вижу, мы, кажется, не промахнулись.

— Ты? Ты? А откуда ты?…

Зилов нахмурил брови и сделал отрицательный жест.

— Этого я тебе пока не скажу. Потом. Значит, хорошая книжка?

— То есть, ты понимаешь… вообще… ничего подобного, вообще, нет… Это целый мир… Ты понимаешь…

Зилов улыбался. Он был доволен. Козубенко получил поручение от организации разведать настроения среди гимназистов старших классов. Может быть, есть такие, которых можно втянуть в организацию. Через Зилова он решил позондировать кое-кого. Прежде всего Макара. Ничего, что он замороченная голова, книжник. Это даже хорошо…

Зилов свернул цигарку и протянул Макару порттабак.

— На, скрути…

Макар рассеянно взял табак и стал сворачивать цигарку. Руки у него дрожали, табак просыпался, глаза становились все шире. Он был бледен. Штабеля книг перечитал Макар за свою семнадцатилетнюю жизнь, но такой ему еще не попадалось…

Простенькая брошюрка на серой бумаге, сто страничек мелкого шрифта. Точь-в-точь такая, как лежит вон под лампой у кровати. Ну и брошюрка! Что за брошюрка! Она перевернула все! Решительно все! Она перевернула в Макаровой голове все, прочитанное им раньше. Она перевернула и самого Макара вверх головой. Ну и книжка! С удивлением, с радостью, со страхом смотрел Макар своими широкими прозрачными глазами на «Коммунистический манифест»…

«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…»

Макар даже издали мог разобрать эту первую строчку.

День был неожиданный для ноября.

С утра еще слегка моросило — ночь была дождливая и ветреная, — но уже к девяти облачная завеса разорвалась. В расщелину проглянула ясная, словно чисто вымытая, чуть линялая лазурь. Расщелина росла, ширилась. Лазурь наливалась краской, темнела. Она стала совсем синей. И вдруг — ослепила. Она заискрилась, вспыхнула, запылала. Это вышло из-за туч солнце.

Сербин проснулся поздно. Трудно было открыть глаза, в висках ныло, в затылке от каждого неосторожного движения стучали молотки. А до чего гадко во рту и на зубах! Коньяк, шампанское, водка, ликеры и опять коньяк. Господи, какое свинство! И как это человек может влить в себя такое количество всей этой мерзости? Скорее под кран — скорее холодной воды, мыла и жесткое крестьянское полотенце! Солнце такое теплое и ласковое. Никогда больше не надо пить. Зачем? Ведь это так противно! Брр!.. Ах да — Катря Кросс! Ну да. Тогда, конечно…

Настроение сразу упало. Солнечные лучи были совсем не такие уж и ласковые. Обыкновенные, холодные, безрадостные лучи осеннего солнца. Сербин кончил мыться тихо и уныло. Катря его не любит. Теперь это уже факт. Туровский признался в своей любви… и…

Ах, Катря! Вы разбили Сербину сердце. Глядите — он даже напился с горя, хотя водка ему противна и отвратительна. Зачем вы это сделали, холодная, неприступная девушка? Ведь юноша будет теперь так мучиться и страдать! Известны ли вам — холодная и неприступная девушка — муки неразделенной любви? Плакали ли вы бессонными ночами, уткнувшись в жаркую подушку, Катря? Или, может быть, вы просто опытная, жестокая кокетка? Ах, Катря, Катря, ведь вам только семнадцать лет!

Сербин кончил умываться и угрюмо поплелся в соседнюю комнату. Матери уже не было. Она ушла на работу к себе в библиотеку. Отлично! Настроение несколько поднялось. Она всегда в таких случаях плачет. Бедная мама! У нее такое больное сердце. Никогда, никогда Сербин не будет больше пить! Но что-то еще гнетет его совесть. Не натворил ли он там вчера чего-нибудь? Надо бы сбегать к Кульчицкому, расспросить — ведь он живет рядом, сразу за… за… ну да, рядом, сразу за Катрей Кросс. Кросс! Катрей! И черт с нею! Можно даже язык показать… Кульчицкий должен знать. Он был трезвый, ведь он играл в карты — он помнит все.

Сербин взял фуражку и вышел во двор. Ах, какая чудесная погода! Без пальто, а почти жарко. Право, печет! Лето! А небо какое прозрачное! Ни облачка. Фу, черт! Что бы там ни было — а жить все-таки хорошо! А она еще узнает, она еще будет жалеть! Вот через год пойдет Сербин на фронт, потом вернется героем. Как Парчевский! Поручик и четыре георгия. Пятьсот рублей буфетчику в один вечер. За водку и коньяк. Фу, гадость! Нет, он вернется таким героем, что благодаря его геройству, например, окончится война. Он победит, он найдет выход, он скажет всем им такое слово — такое слово, которое примирит всех! Пускай она тогда пожалеет! Он станет самым знаменитым в городе человеком. Ха — в городе! Во всем мире!.. Пусть позавидуют тогда. Он будет проезжать поездом, она прибежит, конечно, на вокзал — хотя бы взглянуть на него. Станет в уголке и заплачет. Ей будет так горько. Она поймет тогда, как ошибалась, как была неправа… А тут все приветствуют его, обнимают, целуют. Даже незнакомые и те дерутся из-за того, чтобы пожать ему руку. Как американскому президенту в день его рождения. А она будет стоять в уголке и горько рыдать… И вот тогда он всех растолкает, люди расступятся перед ним, и он пройдет прямо к ней. Она поднимет на него испуганные глаза. Что он задумал?… Горло Сербина перехватывает спазма — он растроган, он видит свое безмерное великодушие и благородство… Он подойдет прямо к ней. Он возьмет ее за руку. Руку, дрожащую и мокрую от слез, — Катря забыла платочек дома и утирала слезы просто ладонью. Он возьмет ее за руку и скажет ей… что он ей скажет?… Он скажет: «Утрите слезы, не плачьте…» Ах, нет! Он скажет коротко и ясно. Вот так посмотрит на нее и скажет: «Катря, я все-таки вас люблю…»