— Ой! — зажмурилась Галька, прячась под полу. — Разве ж так на свете бывает?

— До сих пор, — отрубил Потапчук, — не бывало. А после революции будет. На то и революция. — Он вдруг рассердился. — За это и отца Иванка убили! За это и мне шомполами спину расписали! За это старый Юшек на пожарище умер! За это тысячи людей гибнут на фронтах!

Он вскочил и выглянул наружу. Вокруг было тихо. На подступах к селу никаких врагов не видать. По Севериновской дороге за околицу выезжало несколько телег — на поденную, возить свеклу. Да еще на свекловичном поле у дороги копошилась кучка дядьков и стояли лошади. Туда с утра поехали пахать под бедняцкие посевы.

— Ты понимаешь, — снова уселся Потапчук, — как будет после революции? Ведь надо, чтобы очень много всего было. И хлеба, и одежи, и угля, и всего. Чтобы для всех хватало, а не так, как теперь, только для панов. И надо, чтобы человек жил легко — не мучился, не тянул из себя жилы на черной работе. Чтобы людьми все люди могли быть, а не только одни богачи. Землю-то мы заберем у панов, да ведь людей не меньше, а больше становиться будет… — Галька хихикнула под кожушком. — Значит, надо, чтобы там, где сейчас пуд родит, родило три. Удобрения, севообороты, культурное хозяйство. Машинами все делать будем. Пахать ли, сеять или убирать…

— Как у пана теперь?

— Да что там у пана! — снова рассердился Потапчук. — Пану такое и не снилось! Панов, к примеру, десять тысяч, а народ как возьмется за дело, за свою работу — это ж целый миллион… много миллионов! Смеяться над панским именем будем!

— Эй! — крикнул Иванко. — А ну, помолчите! — Он прислушался и выглянул из-за балясины.

И правда, редкие порывы ветра как будто приносили издалека неясный гул.

— Глядите! — крикнула и Галька. — Ой, беда! Во-он там!

Потапчук и Иванко уже и сами увидели. На меже у плантации что-то случилось. Толпа бурлила, люди суетились, казалось, бегали и тормошили друг друга. Ветер доносил обрывистые возгласы.

— Матушки мои! Дерутся! — вскричала Галька. — Побей меня сила божья, дерутся!

Потапчук уже схватил веревку колокола.

— Миси и Дзбан, верно, пахать не дают! Собрали свою банду — намнут дядькам бока! Надо разнимать, а то еще поубивают друг друга! Давай сзывай самооборону!

Он дернул веревку, и раздался звон. Колокол был в сорок пудов, на всю округу. Он ударил во второй раз следом, а затем, погодя, в третий. Иванко зачем-то схватился за пулемет. Потапчук зазвонил опять. Два раза кряду, а третий — отдельно. На оборону. «Хлопцы-самооборонцы, хватай винтовки и скорей к церкви на майдан!»

Бой на поле между тем шел полным ходом.

Старый Миси уже был повержен на землю, и Солдатенко тыкал его носом в сырую пашню. Свитка Миси извозилась в черноземе, зеленый пояс развязался и лежал рядом, свившись зеленой змеей. Головчук вместе с Ляхом насели на Юринчука. Оба силачи, а вдвоем против одного и подавно. Юринчук то вырывался, то снова катился наземь. Уже шинель его лопнула и на спине и под мышками. На Дзбана — гладкого и приземистого — наскакивали трое, а он все стоял на ногах и стоял. Длинный Гирин носился в толпе, размахивая своей дубинкой. Серошевский ухватил кого-то за чуб и таскал по земле. Такая уж у него была привычка: когда жену бил, он всегда сразу хватал за косы. Стоны, выкрики, брань висели над полем, и ветер уносил их к селу. Из крайних хат уже бежали люди. Колокол все бил и бил, и отзвуки катились громкие и тревожные. Только лошади спокойно стояли у дороги и фыркали, подбирая свекольную ботву.

— Вот тебе Украина для украинцев! — тыкал Миси носом в грязь старый Солдатенко. — Вот тебе твоя ненька! Вот тебе твоя просвита! Вот тебе твои плантации, бураковая душа! Чтоб ты пропал! Кулак! Душегуб! Ирод!

Миси захныкал и запросил пощады.

Из села уже бежали Потапчук, Иванко, а с ними еще человек двадцать хлопцев с винтовками — самооборона. Они кричали еще издали: «Бросьте, разойдитесь, опомнитесь!»

— А в девятьсот девятом году, — рычал Солдатенко, — ты мне за поденную заплатил? Семь рублей сорок копеек, — весь лужок тебе кто косой отмахал, чтоб тебя так по ногам косой махнуло! — И Солдатенко с новой силой ткнул Миси в грязь.

Миси клялся, что отдаст и семь сорок.

Хлопцы уже подбежали и кинулись разнимать.

Но разнять было не так-то легко. Дядьки отпускать друг друга не хотели. Уже у Миси текла из носу кровь. Уже Серошевский дул на отбитые пальцы. Гирин вслепую бежал куда-то в поле и выл, укачивая, как дитя, вывихнутую руку.

Для острастки Потапчук несколько раз выстрелил в воздух.

Наконец, отплевываясь, отхаркиваясь, проклиная противников и весь их род, дядьки стали успокаиваться и расходиться. Василя Солдатенко насилу оттащили четверо. Он рвал на себе сорочку и грозился когда-нибудь выбить-таки из чертова мироеда и сердце и дух. Старый Миси, всхлипывая, утирал кровь рукавом своей светло-серой свитки. Но, встав на ноги и увидев хлопцев с оружием, он снова приосанился.

— Погоди, погоди! Разбойник! Вот вернется мой Иван! Он тебе всыпет нагайкой и за себя и за батька! Стерва, шомполами поротая.

Солдатенко вырвался из рук четверых и снова накинулся на Миси. Он успел сбить его с ног и садануть в бок постолом. Но его снова оттащили.

Теперь все стояли на вытоптанной земле и шум поднялся куда громче, чем во время драки. К дядькам присоединили свои голоса и хлопцы. Они размахивали винтовками и бранились. Младший сын Гирина тоже был в самообороне. И племянник Серошевского. В самооборону входили и кулацкие и бедняцкие сыны. Теперь каждый кричал на другого и вступался за своих.

Уже племянник Серошевского щелкнул затвором. Уже Гиринов сын пообещал кого-то застрелить. Уже и Юринчуку кто-то грозил обрезом. Дзбан сам выхватил винтовку у одного из хлопцев и кричал, что «откроет огонь», если голодранцы сию же минуту не уберутся вон с его земли.

Тогда Солдатенко вырвался опять и, посылая проклятия и в бога и в черта, заявил, что вот сейчас же он начинает пахать. Он поплевал на руки и схватил лошадей за уздечку.

— Но! — закричал он, направляя упряжку за межу.

Дзбан упер винтовку в живот и выстрелил. Пуля просвистела у Солдатенко над самым ухом. Солдатенко схватился за голову и закричал.

Тогда грохнуло еще несколько выстрелов — разом. Дзбан бросил винтовку и кинулся бежать. За ним побежал и Головчук. Григорий Лях сел на землю и накрыл голову кожухом. Но Серошевский и Миси подхватили его под руки и поскорее потащили прочь. Несколько самооборонцев побежали вместе с ними.

Однако, отбежав шагов на сто — там была яма, — они сразу укрылись за бровкой. И оттуда подняли стрельбу. Одна пуля угодила Солдатенко в ногу, и он упал. Тогда все остальные тоже повалились на землю — во впадинки, за бугры. Выстрелы затрещали и с той и с другой стороны.

Лошади дернулись и побежали куда-то в поле, волоча за собой плуги.

Ночь была морозная, и черная земля гулко звенела.

Фонарь наверху расплывался желтой кляксой в радужном кольце изморози.

Парчевский быстро шагал взад-вперед в пятне мутного света под фонарем — десять шагов туда, десять назад. Элегантная, светлого офицерского сукна летняя шинель плотно охватывала его торс. Поблескивали узкие сапоги — острыми носками Парчевский откидывал мелкие комочки замерзшей земли. Он нервничал.

Черные силуэты домиков предместья вырисовывались во тьме.

— Вацлав! — долетел тихий оклик с другой стороны улицы, из мрака.

Парчевский вздрогнул — блеснул на фуражке золотой трезубец, — и, резко повернувшись, он пересек улицу.

— Пиркес? — коротко спросил он, и в ночной тишине это имя прозвучало отчетливо и звонко.

— Тише, пожалуйста, — прошептал голос невидимого Пиркеса. — Ну, как ты не понимаешь… Под фонарем!

Фигура Пиркеса отделилась от стены спящего домика. Воротник шинели у него был высоко поднят, фуражка надвинута на самый нос.

— Прошу прощения, — проворчал Парчевский, уже не так громко. — Я к вашим конспирациям не приспособлен!.. Холодно! — пожал он Пиркесу руку. — Я тут замерз. — Он потер уши перчаткой. — Пошли?